Август. Сны о прошлом

Это роман о городе Среднереченске,который не совсем похож на Кременчуг,но все-таки.
Поэтому все будет похоже,но не все...
Анатолий Фельдман.
Жизнь Анатолия внезапно сломалась в этот августовский полдень. Так вот хрустнула, как лодыжка при неудачном падении, и осколки прежнего продрали настоящее, как обломки кости кожу. И вот она, торчит наружу, как символ того, что дальше хода нет. И уже не пойдешь, куда хочешь. Потому, что встал перед Анатолием помощник оперативного уполномоченного Каршенбаум и произнес: «Троцкист Самутин передает пламенный привет.»
И отчего-то из Анатолия ушли все силы, словно из проколотой камеры воздух. И явился миру не политработник дивизионного масштаба, а словно та же дырявая камера, кто знает, на что нужная. Потому старший политрук отрешенно, как сквозь аквариумное стекло, наблюдал за суетой вокруг. Как у него изымают документы,как из ящика стола извлекают пистолет Коровина и с удивлением разглядывают магазин, в котором только два патрона, как в кабинет заглядывает начальник артиллерийского склада и заявляет, что он видит это с глубочайшим удовлетворением, потому как давно пора было этого отщепенца к ногтю прижать, как троцкистскую вошь на теле страны, как что-то отвечает на вопросы арестовывавших, но сам не слышит себя... Отрешенно он прошел под конвоем до ворот склада, мимо остолбеневших двух практикантов -пиротехников, что глядели на него квадратными глазами, мимо дореволюционной арки входа, мимо часового на входе…А вот путешествие по улице Пролетарской до городского отдела НКВД совершенно прошло мимо сознания. Потому Анатолий мог знать, что вели его сначала по той самой Пролетарской исключительно потому, что на эту улицу выводят главные ворота склада, дальше можно и на другую свернуть, но хоть квартал обязательно пройдешь по Пролетарской. Прежде, при царе она звалась Костантино-Еленинской. Анатолий тогда жил не здесь, но, разбирая архив, видел старые бумаги. В гражданскую и сразу после бумаги не хватало. потому брали старую бумагу, и на чистом обороте ее печатали или писали свое. Глянешь так- протокол заседания складской организации профсоюза металлистов двадцать третьего года, перевернешь- прошение дореволюционного пиротехника об увольнении. Или список каких-то деталей орудийных лафетов, в котором современный специалист с трудом может разобраться.
Из ступора Анатолия вывел Каршенбаум. Помопера пробежался по кабинетам, вернулся и сел заполнять анкету арестованного. Он задавал вопросы, а Анатолий отвечал на них. Фамилия, имя отчество. место рождения, год рождения, адрес, место работы или службы, должность, паспорт, социальное происхождение, социальное положение до и после революции, образование, партийность, отношение к воинской службе, национальность и гражданство, служба в белых и иностранных армиях, а равно участие в разных бандах и восстаниях против советской власти, каким репрессиям подвергался при советской власти. Состав семьи. Всего семнадцать пунктов, под которыми Анатолий и поставил свою подпись. Ниже под чертой были еще пункты, но Каршенбаум заполнял их сам, не задавая вопросов. Почерк у него был разборчивым, даже красивым. А вот специального звания не было, еще только кандидат на получение специального звания. Можно сказать, стажер, вроде этих двух, что встретились по дороге и пучили глаза. Впрочем, это было обычное их состояние Сам Анатолий убедился в этом, попытавшись узнать, могут ли они сочинить заметку для стенгазеты или поучаствовать в самодеятельности, да и начальник их участка Гвоздев подтвердил, что ребята и возле станков выглядят не лучше.
Каршенбаум закончил писать и явно томился. Как будто ему хотелось что-то сказать или сделать, но все никак не решался. Наконец, он вскочил, кликнул из коридора милиционера, велел ему посидеть с арестованным, а сам рванул куда-то по коридору. В полуоткрытую дверь было слышно, как его сапоги застучали по чугунной лестнице на второй этаж.
Помощник оперуполномоченного вернулся, сменил озабоченное выражение лица на довольное и, как оказалось, занялся организацией конвоирования Анатолия. Но он понял это позднее, поскольку на его вопрос, что будет дальше- Каршенбаум не ответил.
А потом Анатолия повели по залитым солнцем улицам в сторону городской тюрьмы. Идти было совсем недалеко: три с лишним квартала. Впереди милиционер в белой летней форме, потом арестованный, сзади еще один милиционер, а Каршенбаум с бумагами шел то слева, то справа и регулярно прикладывал руку к кобуре. Но ни Анатолий не побежал в ближайшую подворотню, ни кто другой не попытался его отбить. Прохожие, когда испуганно, когда равнодушно, уступали дорогу конвою. Заинтересовалась только одна девушка в сиреневом платье, застывшая на противоположном тротуаре Советской улицы возле водопроводной колонки и, забыв про ведра, внимательно глядящая на Анатолия. Арестованный, пройдя мимо, попытался обернуться, чтобы снова глянуть на нее, но его довольно ощутимо толкнули в спину-не задерживайся, дескать. И он, вздохнув, шагнул дальше.
Вот и тюрьма. Раньше Анатолий часто проходил мимо нее, потому что сначала они с семьей жили вот тут, на Авиационной, в трех кварталах дальше. Она не изменилась, все те же два входных корпуса, узорные металлические ворота, а глубже во дворе двухэтажное основное здание. Раньше вдоль него взгляд скользил, не задерживаясь, а вот теперь Анатолий вглядывался в старый кирпич стен с затаенным любопытством-что его ждет там.
А ждало полчаса переговоров, разглядывания документов и разных других дел, пока он, лишенный ремня и всего, что было не положено, оказался в четвертой камере. За спиной хлопнула железная дверь. На Анатолия уставились десяток пар глаз-кто это к ним пожаловал?
--Здравствуйте, товарищи! -сказал он и как-то засомневался, правильно ли выразился. Народ нестройно ответил, кто как. Анатолий застыл, не зная, что делать дальше. Ну не было у него никакого тюремного опыта и что делать дальше, он и не ведал. Встречались ему сослуживцы и родственники, кто сидел в разных тюрьмах при царе, белых, гетманах с деникиными-поэтому хотелось бы вспомнить, что они говорили, но все никак не получалось.
С койки поднялся высокий мужчина, заросший бородой и сказал:
--Я Шломо Нусенбаум, а в этом месте заточения староста камеры. Так что если почтенному гостю что-то надо от администрации нашей тюрьмы, то вот для того я и есть, чтобы ходатайствовать. Благо здесь не первый раз, кое-кто из надзирателей меня еще не забыл, как мы протестовали и голодовку держали...
--Оой-вей, больше слушайте этого Шломо, великого борца за торжество идей Теодора Герцля, что голодовку держал. Когда в ДОПРе и так хлеба арестантам не хватало, он голодал и старался чтобы начальнику ДОПРа помочь обойтись пятью хлебами на всех арестантов. Вы еще его спросите, как он ссылку в Палестине отбывать собрался и о том ОГПУ просил. Да, я Зиновий Шмулер. Сижу тут уже четвертый день, а этот Шломо седьмой.
--Анатолий Фельдман.
---Не из тех самых Фельдманов?
Этот бестактный вопрос в городе задавали Анатолию множество раз и он от него уже натурально бесился. Нет, не был он из семейства Фельдманов, которые сахарный завод в Екатеринославе держали, а здесь владели электрохимическим заведением, табачной фабрикой, паровой мельницей и кучей недвижимости. Но к семейству Фельдманов, из которых происходил Анатолий, они не имели никакого отношения, да и родился он в Батайске, а не тут. Но отвечать на этот вопрос все равно приходилось, и тут тоже ответил, что не из тех, а его отец служил счетоводом в Донском банке в Ростове.
--Жаль, жаль, а то бы рассказал я, какая у меня обида на Насона Залмановича и его сыночка Беню, а также на все их семейство.
--Зяма, Насон Залманович почти двадцать лет назад помер, когда узнал, что Деникина под Орлом разбили, а он только-только у генерала Бредова выпросил право газету издавать и подряд на ремонт трех уездных тюрем взял. А тут такое случилось. Какие гешефты растаяли как утренний туман! Вот он разволновался, прилег на софу и помер.
--Да, Шломо прав, все семейство Фельдманов отсюда на юг подалось, ожидая, что красные ему припомнят все хорошее. Остался только хромой Шмуль, что на фельдмановском лесном складе сторожем служил. Он в губернском ЧеКа посидел неделю, а потом его и выпустили. И правильно сделали, у него семейного только фамилия, а так жил бедно и все что имел, своими руками заработал. Помер он, когда вот этот и трое остальных за высылку в Палестину боролись. Но ты, самозваный староста, лучше бы нашел место новому жильцу, а не спрашивал, чей он родич.
--А чего тут выбирать, место свободное только одно, вот на этих двух койках. В тихие времена на сдвоенных койках по двое спали, а теперь по трое. Будешь у нас тут восемнадцатым, так что поворачивайся аккуратно, а то на пол слетишь. Правда, ниже подвала не упадешь. Когда я первый раз тут бывал, тогда в подвале никого не держали, а сейчас-уже приходится.
Староста кратко ввел новичка в курс дела, каков здесь распорядок дня, что можно, а что нельзя, а что вообще делать не стоит, порадовал, что обед уже прошел, но ужин будет и занялся своими делами.
Анатолий присел на краешек койки и огляделся вокруг. Тесновато и душновато. Августовское солнце сильно нагрело стены, да и арестантов в камере было немало. ну и пахло тоже -как от железной посудины в углу, так и от людей. Впрочем, Анатолий знал, что нос вскоре к этому привыкнет.
Соседом его оказался Михаил с лесной пристани, спросивший, нет ли у новичка табаку или папиросы. Увы, Анатолий не курил и спичек у него тоже не оказалось-где-то пропали, потому что утром он к себе в карман положил новый коробок. И вообще в карманах было немного-носовой платок, свернутый листок бумаги, огрызок карандаша и леденец в бумажке. Перочинный нож изъяли в отделе НКВД, а много нужных вещей мог бы взять с работы, но не взял-откуда было ему знать? Интересно, хоть миску какую-то дадут и кружку, чтобы воды попить? Бачок с кипяченой водой в камере имелся.
Напряжение, все время сжимавшее нервы Анатолия, начало потихоньку отпускать его. Анатолий оперся на железную спинку и стал вспоминать, кто такой тот самый Самутин, на которого намекал Каршенбаум при аресте. Вспоминалось туго и не сразу. Вроде как похожая фамилия была у инструктора райкома партии в Сквире, где он работал пять лет назад. Или не там? В стрелковом полку точно не было такого, здесь, на артскладе тоже. Может, из Шостки? Там он прослужил два месяца, мог и не всех запомнить. Хотя, хотя, да, точно, Сквира, только не райком партии, а райисполком, завотделом, только вот каким именно, никак не вспоминалось. Да и лицо тоже. Но почему привет от Самутина. Здесь, в Среднереченске, он не работал, иначе бы Анатолий точно встретил его фамилию в газете, а самого Федора где-то на конференции или каком-то мероприятии. Анатолий снова попытался вспомнить еще что-то про Самутина, но особенно не преуспел. Всплывало лишь то, что у того было двое дочек, и жена чем-то болела и подобные мелочи. Вот про оппозиционные настроения Самутина он никак не мог вспомнить. Конечно, тот мог некогда голосовать за оппозиционную платформу и не один раз-сначала против нэпа, потом еще и еще. Но раз он во времена их знакомства был ответственным работником, значит, уже раскаялся и порвал с оппозицией, да и чистки прошел благополучно. Так что Анатолий мог и не знать про детали прошлого, и в общем-то и вправду не знал. Тогда к чему все это? Устав от размышлений о непонятном и пугающем, Фельдман попытался отвлечься, благо Шломо и Зяма опять затеяли свой спор и взаимную пикировку. Пожалуй, они явно этим занимаются всякий раз, когда друг друга увидят, а иногда и за глаза. Когда Зяма опять упомянул про ссылку в Палестину, Анатолий не выдержал и поинтересовался, как это можно ссылать в Палестину, если это не территория Союза, а вовсе подмандатная территория британского империализма? Да и как-то странно и нелогично-если человек сионист, то он должен стремиться в Палестину строить там новое еврейское государство. Ссылать туда такого-все равно, что пьяницу поставить во главе производства водки в качестве наказания. Зиновий улыбнулся по поводу этого сравнения и сам спросил:

--Позвольте великодушно задать вопрос? Коль ваш батюшка был не из тех Фельдманов, соблюдал ли он субботу и придерживался ли кашрута?
--Разве что в молодости. А чтобы жениться на моей маме, он перешел в лютеранство. Иначе бы маму за него не выдали.
--Понятно. Поскольку вряд ли ваши папа и мама принимали в доме последователей переселения туда, то вы тоже не разбираетесь в сортах этого беспокойного племени. В нашем же городе двенадцать лет назад имелся лишь четвертый сорт их. Юноши и девушки лет семнадцати -восемнадцати, которые начитались книжек о своем величии и величии своего народа и вообразили невесть что. У каждого нет ни профессии, ни образования, зато есть катар верхушки правого легкого, малокровие и нервность, которые во времена молодости наших отцов и матерей лечили браком и деторождением. Тогда юным Ханнам и Шломо сразу находилось множество занятий, отвлекающих от дурных мыслей об Иерусалиме. Но, поскольку мадам Фейга Нусенбаум занималась пропитанием для семьи, у нее не хватило немножечко времени на воспитание Шломо. И вот двенадцать молодых людей из этого города, побуждаемые свои катаром верхушки, вообразили себя подпольщиками, которые должны бороться за правое дело. Они создали организацию, стали собираться, связываться с такими же цудрейтерами из, Александрии, Кременчуга и Полтавы. Пока они сидели за столом, пили чай с бубликами, читали стихи и спорили, никто их не трогал, но, когда они стали писать прокламации-обращения к единомышленникам, сидящим в тюрьмах страны, то товарищ Нейман, что руководил здешним ГПУ, не поленился, и когда они очередной раз собрались, чтобы за чаем сочинить листовку-воззвание, их арестовали. Но горячи головам этого всего было мало, они решили объявить голодовку в знак протеста. Против чего вы тогда, Шломо, протестовали? Против запрета вашего «Гехалутца»? Его к том времени уже пять лет как запретили. Вот они и протестовали, рассчитывая, наверное, что их верхушки и малокровие от голодовки пройдет и из ДОПРа они выйдут крепче прежнего. Поскольку они были как бы политические узники, наказание им определял не судья Иваненко в народном суде на проспекте Революции, а начальство не то в Киеве, не то в Москве, оттого у них было много времени на размышление. Некоторые думали о главном, и оттого умнели. А три сиониста, которых звали Шломо, Борух и Менахем, написали заявление, в котором просили заменить им наказание в виде ссылки в северные края ссылкой в Палестину. Им эта идея показалась смешной и одновременно мудрой, оттого они попеременно то смеялись, то размышляли о своей мудрости, аидише копф! Остальных, которые того не просили, выслали в Киргизский край, в теплое место. А эти мишигенеры сидели за решеткой и на воздух выходили на полчаса в день, пока письма пересылают туда-сюда. А потом пришел ответ, что таки да, им заменена ссылка в Чимкент ссылкой в Палестину, оттого они и будут отправлены туда из Одессы.
Вот тогда наш Шломо ощутил второй прилив мудрости, поняв, что он поедет в другую страну без образования, без профессии и с теми жалкими грошами в карманах протертых штанов, что сможет раздобыть его мама. Кому он там такой нужен? Он попросил заменить Палестину на Киргизский край, посидел еще месяц, пока ему это разрешили и отправился туда, где мог быть уже полгода.
Как оказалось, там можно было выучиться на моториста, а если кушать много кумыса, то верхушка легкого выздоравливает, и малокровие проходит. Вы поглядите сейчас на него - он стал похож на человека, а не на заморенного цыпленка. Правда, после ссылки ему не разрешали жить в больших городах, но его мама жила-таки в Среднереченске, тогда называвшемся так, что неудобно вспомнить, а не в Москве или Гомеле. Кстати, Борух, отправившийся в Палестину, тоже заработал «минус», и даже после полной лишений ссылки на берегах Иордана все равно не имел права жить в Петрограде, как не до конца исправившийся.
Шломо этот рассказ не перебивал, а лишь в конце пробурчал, что Зяма кажется мудрым, как раввин Кофман после сытного ужина, но только сам в тюремных стенах оказывается чаще, чем Шломо.
--Да, чаще, но всегда не по пятьдесят четвертой статье.
Оттого и исправляюсь не в Киргизии и Соловецком лагере, как Лейбович, а в Харькове или Херсоне. Ибо не враг государству.
--Так ты хочешь сказать, что я враг народа?!
--Нет, Шломо, не хочу. Чаще всего ты враг самому себе, а с тех пор, как на улице Бебеля начали делать «Бархатное», то ты стал врагом тому пиву, не давая ему ни единого шанса испортиться. Но ни пиво, ни ты сам -не народ, поэтому ты не враг народа.
Слова «враг народа» были произнесены, и после их воцарилось молчание. Кое-кто обернулся, услышав, но комментариев не было. Видимо, им не хотелось, чтобы эти слова даже произносились-вдруг, слетев с языка, они зацепятся, останутся при них и перейдут на сказавшего. Повисло какое-то неловкое молчание, которое было прервано чьим-то животом-больно громко заурчал кишечник. Зиновий улыбнулся и сказал
--Брюхо уже тоскует по ужину.

Анатолий снова погрузился в свои мысли-про жену и дочку. Как они там, сказали ли им про его арест? Если не сказали, то они тщетно будут ждать его к ужину и беспокоиться, отчего его нет вовремя, что такое случилось на службе, отчего он задерживается… Все-таки артиллерийский склад - не самое безопасное место. Конечно, его женщины не знают, сколько сотен тонн боеприпасов лежат в погребах и хранилищах, но как-то догадываются, что раз в год и палка стреляет. За время существования артиллерийского склада в городе, то есть полвека, взрывов на нем не было, и народ привык, что ничего страшного не случается, но ведь люди тоже годами живут рядом с вулканом, и ужасное от него происходит как бы только иногда. Анатолий дома, естественно, не рассказывал о страшных пожарах и взрывах на складах в Бресте в четырнадцатом году и Казани в семнадцатом, да и после гражданской была серия взрывов на артскладах, когда взлетали на воздух боеприпасы военного времени-зачем лишний раз пугать любимых людей? Это тестю можно было бы рассказать, он мужчина бывалый, а брестский пожар даже лично наблюдал и рассказывал, как люди настолько напугались, что безропотно уехали в эвакуацию в центральные губернии, спешно собравшись.
Анатолий стал вспоминать, как они с семейством гостили у тестя с тещей в Саратове... Дочке тогда было три года, потом они с Клавдией беспокоились, как она перенесет путешествия. Но все обошлось благополучно, Милочка легко освоилась в поезде, никакая хворь к ней не прицепилась, ну у дедушки с бабушкой беспокоиться было не о чем.
Анатолий так увлекся воспоминаниями, что не обращал внимание на то, где находится, что ожидает его самого и когда. Душа потянулась к источнику любви и тем инстинктивно спасалась от ужаса, ждущего за стеною камеры.
Прочие же обитатели тоже думали о своем, но чаще всего их мысли сходились на желании покурить, за исключением трех некурящих и еще одного, который решил совместить пребывание в камере с попыткой бросить курить. Он не курил уже третьи сутки и пока выдерживал. А помогало ему то, что ни у кого тут не осталось ни крошки табаку. Как на грех так сложились звезды, что все, что было-выкурили. А пополнить запасы через надзирателей, как это иногда делалось-не получалось. Вот так. Кто вытряхивал последние крошки табаку из швов в карманах, кто-то размышлял вслух, что бы можно было скурить в самокрутке за неимением табаку. Бумажного шпагата-не было, конского навоза-тоже, какой-то травы взамен табака- увы. Даже прошлогодних сухих листьев! Не щипать же портянки по ниточке вместо табаку или махорки.
Видя всеобщее уныние, некурящий Зиновий решил поднять общий настрой, рассказав историю о табаке, произошедшую чуть менее пятнадцати лет назад, в те блаженные времена, когда Среднереченск недолго был губернским городом. Дело было зимой двадцать второго года. Голодный двадцать первый недавно закончился, но никто не мог сказать, что готовит всем грядущее лето -снова голод или все будет куда лучше? До революции в городе было три табачных фабрики, принадлежащие разным владельцам. Потом их национализировали, образовав из трех одну государственную табачную фабрику. И вот ее служащие поехали в Минск и отвезли туда вагон махорки, согласно договору, и вот пришла пора возвращаться. Деньги за товар были большей частью получены, их пересчитали, упаковали, осталось получить еще оставшиеся полмиллиона денег, которые Минские товарищи должны были довезти вот-вот. Поэтому руководитель экспедиции с основной группой сотрудников и основной же суммой денег принял решение вернуться, а для получения недостающего оставил в Минске трех человек во главе с Антонином Михайловичем Сохором. Был он довольно известным в городе человеком, владевшим фотоателье и небольшой типолитографией. К тому времени его предприятие национализировали, и он служил на табачной фабрике кем-то вроде кладовщика. То есть это был мужчина лет сорока, женатый, имевший дочку, и с деловой хваткой, а не юный сионист, легко поддающийся на разные соблазны. Но вот в Минске его и попутал бес, а заодно он попутал его помощников Хаима Мендельсона и Ивана Ковнира. Бес внушил им кажущуюся очень мудрой мысль, что здесь, в Минске есть в свободной продаже то, чего нет в их городе. И стоит оно дешево, и имеет смысл здесь накупить дешевого товару, а потом продать дома и поиметь приличный гешефт, который в такое голодное время будет совсем не лишним. Поскольку своих денег у троицы не было, бес подсказал, что можно временно взять деньги фабрики, а потом вернуть, продав привезенное. Ущерба фабрике никакого, разве что деньги лягут в кассу на пару дней позже. И все трое поддались. Таким образом, этот бес был явно интернационалистом, охмурившим одновременно католика Сохора, иудея Хаима и старовера Ивана. Трое успешно купили на казенные деньги сахарин и хромовую кожу, а потом поехали на юг, предвкушая возвращение домой и прибыль, обещанную бесом. Увы, их путь лежал через станцию Сновск, на которой их арестовала транспортная ЧК.
Жертвы беса-интернационалиста сначала на допросах блеяли нечто неосмысленное, потом осознали, что их блеяние им не поможет, и признались. Итого спекуляция, использование казенных денег в личных целях, что можно счесть растратой и прочее. В самом лучшем случае ДОПР. А в худшем-может, и стенка, потому как некоторые спекулянты ее заслужили, а некоторым из них ее ничем не заменили и так и оставили. Через две недели гешефтмахеры оказались в губернском ЧК родного города и стали ждать решения по их делу. Собралась коллегия губернского ЧК в составе четырех начальников отделов при секретаре и решили…
Зиновий остановился и предложил угадать, что вменили тем жертвам беса за использование казенных денег с целью спекуляции.
Мнения разошлись. Трое предположили, что расстрел, остальные называли разные сроки со строгой изоляцией и без нее.
Зиновий победоносно усмехнулся и сказал:
--Не угадали. Решили-конфискованное вернуть фабрике, пусть она с хромовой кожей и сахарином делает, что хочет. А по трем жертвам беса -передать их администрации фабрики для наказания доступными им средствами.
--Ой, врешь ты, Зяма, разве тогда еще ЧК была? Уже должна была быть ГПУ.
--Не любо-не слушай, а врать не мешай. Какая разница, где все это происходило -на Первомайской или в доме Насона Залмановича и сколько фунтов сахарина они везли с собой? В деле все должно быть точно, а в рассказе о них можно и не указывать, как точно звали дочку Сохора -Бася или Вася....
В разговор вступил рыжеватый паренек с подбитым глазом.
--А откуда такое известно -то, что решила ЧеКа и кто из каких начальников решал, что сделать с этими спекулянтами?
--Газеты читать надо. Тогда в губернской газете «Знамя труда» печаталось, кто за что и насколько осужден, а кто из них по случаю третьей годовщины революции помилован полностью, а кому только треть срока срезали.
--А, ну, не знал.

--Есть и еще кое-что. Городок наш небольшой и все про всех знают. Потому что решил Моисей Миндлин-начальник отдела по борьбе с бандитизмом, а что ему возражал начальник секретно-политического отдела Арон Шелковер –людям станет известно. Не сразу, но узнают. А почему не сразу- для того чтобы атаманам Павлу Пидмогильному и Ивану Загребельному об этом рассказали уже черти в аду, а не раньше.

--А что это за Пидмогильный? Про Загребельного я слышал, он из села Очеретяного, можно сказать, почти сосед.
--Он сначала у Махно отирался, а когда батькину армию где-то под Ромнами разбили, то сюда вернулся. Сначала он себя называл Орел, но, когда с него за такое имя смеяться стали, потому как не как орел выглядел, имя сменил. После того, как его хлопцы грузовую машину из двадцать пятой дивизии сжег и ограбил, а обоих шофферов убил, его всерьез гонять стали. Потом прижали к болоту и всех расстреляли из пулеметов. Еще ходили слухи, что Павла под болотом не убили, а он выжил и снова начал гулять, но под другим именем, только все то сказки, как сказками были слухи про сына Махно, что снова придет к нам губернию и все всем припомнит.
Время медленно двигалось к вечеру. Раздали ужин-пару кусков черного хлеба, небольшой кусочек рафинада и то, что должно было называться чаем. Такая жидкость обычно получается, когда пробуешь заварить чай или кофе и одновременно сильно сэкономить на этом. Но она была горячей, а что касается вкуса-не в московском ресторане, а в тюрьме, оттого нечего требовать изысканного.
Зиновий прекратил обсуждение со старостой кого-то из общих знакомых и улыбаясь, заявил:
--Всем понравилось заячье пиво?
Кто-то хмыкнул, почувствовав, что Зиновий сейчас пошутит, кто-то недоуменно вопросил, при чем тут зайцы и их пиво по отношению к чаю?
--Это традиция такая. В двадцать четвертом году здешней кухней заведовал товарищ Заяц родом из Мозыря, и вот из-за разных недостатков он и колдовал, чтобы сделать чай, по виду и вкусу от воды отличный. То сухих ягод заварит, то что-то из морковки сделает, то с желудями колдует. Вот в честь него прозвали чай «заячьим пивом». Это среди полешуков, откуда он родом, есть такая присказка, когда осенью сырая морось и туман по земле стелется. Вот там и говорят, что «заяц варит пиво», глядя на туман. И правда, если бы полевой заяц пиво варил на поляне, то получилось у него аккурат то, что у тюремного Зайца на кухне. А еще иногда нам кофе давали, он в паек входил.
Народ чуть не лопнул от хохота. Общее мнение было такое, что, конечно, «не любо-не слушай, а врать не мешай», но тут Зяма явно загнул и перегнул.
--Отсмеялись? А это чистая правда. Сам читал бумаги с нормами, только количество кофе в день не нормировано, как и фасоли с огурцами. Ну вот мне тогда и досталось один разок вместе заячьего пива. Но рассказывали бывалые люди, что имелся случай, когда ДОПРу хотели сдать в аренду городской пивзавод...
И тут случился второй взрыв хохота, перемежающийся шутками, что тогда арестанты сами бы на отсидку просились, а выгонять их из камер приходилось бы силой и тому подобного. Не смеялся только бледный мужчина в помятом костюме. но он вообще ничему не радовался, а отрешенно сидел, погруженный в свои мысли, и даже в разговорах не участвовал. Спросят его о чем-то, он коротко ответит, и снова уходит, как рыба на дно. Сидел он в камере две недели и после первых двух дней, когда с утра до вечера был на следствии, потерял всякий интерес к жизни. К следователю с тех пор его вызывали всего один раз, когда вручили обвинительное заключение, так вот он и жил, погрузившись в себя.
Солнце садилось за реку, постепенно в камере стемнело. Зажглась электрическая лампочка, устроенная в нише стены и укрытая металлической сеткой. От нее в камере очень светло не стало. Видно, конечно, где кровать, где печка, что по летнему времени не используется, где параша, но и не более того.
Пришел час вечернего обхода. Прибыли три надзирателя, всех пересчитали, сверили со списком и отбыли. Пора было укладываться. Как сказал все тот же Зиновий, сейчас в тюрьмах стали устраивать откидные кровати. Ночью на них спят, а утром их снова поднимают к стене. Спать днем не разрешается, можно только сидеть. Но здесь все старое,
и стены, и кровати, прикрепленные намертво к полу, потому их никак не откинешь. Спать на них днем тоже не разрешают, а вот сейчас пора было укладываться, по трое на две рядом стоящие койки. Только улеглись, как загремел засов в двери, и голос надзирателя трубно возгласил.
--Лашевич, с вещами на выход!
Никто не пошевелился.
--Лашевич, вставай, с вещами на выход!
И голос добавил пару ласковых.
Бледный мужчина в помятом костюме поднялся с кровати. Медленно и неуверенно, как лунатик, он собрал свои вещички, завернул их в узелок и двинулся к двери. Волосы так и не пригладил, потому они торчали, как веночек, вокруг головы. На пороге он обернулся, выдавил из себя: «До видзения!» и вышел. Щелкнул засов. В камере осталось семнадцать человек.
--И чего это он на польский язык перешел?! Всегда по-русски разговаривал, хоть, когда в Госбанке работал, хоть тут, -донесся голос с первой койки, что была у входа.
Ответа он не дождался.

НОЧНОЙ ДОЗОР И ЛАШЕВИЧ

В городе в доме номер один по улице Чапаева располагался ночной стационар для лечения больных туберкулезом. Вечером больные приходили туда, получали плотный ужин, лечебные процедуры, спали всю ночь, утром получали плотный завтрак и отправлялись либо на работу, либо домой. Лечение оплачивал профсоюз.
И вот, в начале лета на лечение туда попал Лашевич Петр Иосифович, родившийся 20 апреля 1902 года в городе Пинске, по национальности- поляк, происходящий из рабочих, до революции служащий, и после нее – тоже служащий, по должности бухгалтер, но ныне не работающий, ибо на пенсии по болезни, с низшим образованием, имеющий жену Марию 30 лет и дочь Зою 10 лет, ныне живущих в Хороле; в 1920 году член ВЛКСМ, потом из комсомола выбывший, на военном учете ныне не состоящий, в белых армиях не служивший и ранее не судившийся . Следует добавить, что Петр Иосифович плохо спал по ночам (явление, нередко встречающееся у длительно лечащихся в стационарах) и чрезвычайно любил поговорить. И вот это обстоятельство сыграло с ним злую шутку. Петр Иосифович говорил в значительной мере о политике и любил шутить на темы о вождях Советского Союза, к тому же он успел утомить разговорами сразу пятерых больных, что лечились вместе с ним, да так, что они отправились в НКВД и написали заявление о его беседах в ночном стационаре.
И жизнь гражданина Лашевича резко изменилась в каких-то пять дней.
14 августа начальник отдела НКВД Боряин составляет справку, что Лашевич занимается антисоветской деятельностью, а именно в 1920 году пытался уйти в Польшу из СССР, проводил систематическую контрреволюционную агитацию, направленную к подрыву политики партии и Советской власти, кроме того, он высказывал террористические тенденции по адресу вождей СССР. И дополнительно - будучи антисемитом, высказывал черносотенные лозунги: «бей жидов, спасай Россию!». В тот же день помощник оперуполномоченного кандидат на получение спецзвания Каршенбаум рассмотрел материалы на гражданина Лашевича и постановил, что тому следует избрать мерой пресечения –содержание под стражей. Постановление утвердил все тот же Боряин и представил городскому прокурору. Городской прокурор Федоряк это санкционировал в тот же день.
Петр Иосифович был арестован. При обыске у него были изъяты в основном документы: паспорт, пенсионную книжку, две трудовые справки и еще 7 разных справок. Правда, оказалось, что паспорт его именуется «годичным» и срок его действия к этому времени истек (еще в 1935 году).
В этот день его и допросили. Следователя также интересовал период до службы Петра Иосифовича в РККА в 1922-24 годах.
И тот рассказал, что в 1915 года он проживал в Польше, пока вместе с семьей не был эвакуирован в Полтаву, где жил до 1917го. В 1917 году семья переехала в Симбирск, где арестованный жил до 1928 года. Тогда он переехал в Ромны, где жил до 1931 года, когда перебрался в Лохвицу, где работал в Госбанке. Затем с 1935 года – в Среднереченске, где работал тоже в Госбанке. Сейчас не работает, является пенсионером. В комсомол он вступил в 1920 или 1921 году.
Последовал вопрос следователя: за что вас исключили из комсомола?
Ответ: ни за что, я механически выбыл.
Вопрос следователя (далее В.): Следствию известно, что вы в 1920 году собирались уезжать в Польшу и именно за этот были исключены из комсомола. Так ли это?
Ответ (далее О.): в 1920 году я действительно собирался переехать в Польшу, но моя семья решила остаться на Украине, и я остался проживать на Украине в городе Ромны, а из комсомола я выбыл механически.
Тут Лашевич начал сам себе противоречить, ибо в этом году он жил в Симбирске, а не в Ромнах. Следователь тоже лопухнулся, ибо этого момента не заметил, как и того, что большую часть 1920 года между странами длилась война, а тут Блажевич собрался переезжать в страну, которая воюет с РСФСР. Что с него взять, кандидат и есть кандидат и таковым пребудет вовеки.
В.: Следствие располагает данными, что вы с момента переезда на жительство сюда систематически занимаетесь контрреволюционной пропагандой. Изложите следствию, что побудило вас стать на тот путь?
О.: С момента моего переезда сюда я систематически контрреволюционной деятельностью не занимаюсь, однако в 1937 году я, действительно, находясь в санатории, высказывался в контрреволюционном духе. Так, зная цель и назначение машинно-тракторных станций, таковые называл «могила трудовому селянству». Зная цель и назначение «Торгсина», я расшифровывал его название как: «Товарищ, организуйся, рабочий гибнет. Сталин истребляет народ». В отношении СССР я говорил, что это ничто иное, как: «Сало Сталину, соя рабочему» и еще в грубой форме с вульгарными словами. В этих высказываниях я считаю, что высказывая их в группе лиц, я проводил среди таковых контрреволюционную агитацию.
В.: Следствию известно, что вы высказывали террористические тенденции, предсказывая в недалеком будущем убийство вождя партии и народов СССР?
О.: Да, это с моей стороны имело место, я также говорил, что «Сталин обязательно будет убит».
В.: Признаете ли себя виновным в контрреволюционной агитации и высказывании террористических тенденций по адресу вождя партии и народов СССР?
О.: Я себя признаю полностью виновным в том, что проводил контрреволюционные идеи, клеветал на вождя партии и высказывал также по отношению к нему террористические тенденции.
На этом допрос закончился.
Далее дело пошло вперед стремительными темпами: 14 августа проведен допрос свидетеля Коль и очная ставка с ним. 15 августа датированы четыре заявления в горотдел НКВД о проводимой Петром Иосифовичем агитации и «расшифровках», еще три допроса свидетелей и две очных ставки. Шестнадцатого августа еще два допроса свидетелей и две очных ставки с ними.
16 августа следователь счел дело готовым к передаче на особую тройку НКВД по области. Пришла также характеристика на подследственного из Госбанка (дата на нем не указана) и 19 августа пришло заявление еще одного свидетеля о контрреволюционной агитации. Они лишь дополнили картину.
14 августа допрошен Коль Федор Сергеевич 1906 года рождения, сообщивший, что Лашевич рассказал несколько антисоветских анекдотов, которые свидетель не помнит, и еще, при известии, что Петровский четыре месяца лежит больной, сказал, что тот «скоро подохнет, ну и черт с ним, на одного иждивенца меньше будет».
Следователь (в его роли выступал курсант-практикант) спросил, не разговаривал ли Лашевич со свидетелем, узнав, что тот вызван в НКВД. Свидетель ответил, что да, Лашевич говорил, чтобы Коль при вопросах про антисоветские анекдоты твердо сказал, что он (Лашевич) этим не занимается.
В этот день произведена и очная ставка между обвиняемым и свидетелем. Оба они сообщили, что знают друг друга по ночному санаторию, познакомились с месяц назад и личных счетов друг к другу не имеют.
Вопрос к Колю -подтверждает ли он показания от 14 августа. Коль подтвердил.
И сообщил, что во время нахождения в лечебном учреждении, находясь в палате и в присутствии других товарищей, например, Авраменко, Лашевич расшифровывал сокращение МТС уже известным нам способом, рассказывал антисоветские анекдоты, что когда умирал Ленин, то завещал Сталину, чтобы тот народу «хлеба не давал, сала не показывал» (прозаическое изложение стишка, который еще всплывет на следствии).
Вопрос к Лашевичу: Слышали ли вы показания Коля?
О.: Да, слышал.
Вопрос следующий к нему же: Подтверждаете ли его показания?
Он ответил, что не подтверждает, он лишь расшифровывал МТС, а ни про что иное так не говорил.
На чем очная ставка и закончилась.
15 августа был, как уже упоминалось, насыщенный день.
В отделе появляется свидетель Гноевой Семен Алексеевич, который оставляет заявление, о том, что Лашевич на протяжении последнего месяца рассказывает разные контрреволюционные вещи, а именно:
Ленин говорил Сталину: «Ты им хлеба не давай, сала не показывай».
Расшифровка сокращения СССР: «сами с..ли, сами и расхлебывайте»
Другая расшифровка: «Сало Сталину, соль рабочим».
Уже известная нам расшифровка МТС.
Кроме того, Лашевич высказывался так: «мне скучно, хоть бы кто из летчиков разбился, чтоб стало веселее», а также иное антисоветское, которое Гноевой не помнит.
Кроме того, свидетель добавил, что Лашевич происходит из заграницы и имеет там родственников.
В тот же день проведен его допрос как свидетеля. Семен Алексеевич являлся кассиром-секретарем завода металлоизделий, 1900 года рождения. женатым, в 1932 году осужден за растрату к шести месяцам принудительных работ.
В протоколе зафиксировано, что Гноевой знает Лашевича с 14 июля, когда начал лечение в этом заведении, и с первого дня подследственный ведет ту самую контрреволюционную агитацию.
Очная ставка с ним не проводилась.
15 августа оставил заявление и гражданин Клячковский, чьи показания весьма интересны с точки зрения изложения тех же фактов разговоров Лашевича. Клячковский рассказал об расшифровке понятия СССР в обоих вариантах (и про «сами расхлебывайте» и про «сало Сталину»), МТС, «Торгсин». Далее следует интересное высказывание: «Троцкий сидит за границей, е..т весь народ и даже Сталина» (слово в тексте написано полностью). Повторено про желание Лашевича, чтобы кто-то из летчиков разбился, чтобы стало веселее. Упомянуто, что были еще антисоветские высказывания и анекдоты, но свидетель их не помнит, и что Лашевич происходит из заграницы.
15 августа он допрошен как свидетель. Клячковского звали Исаак Мордухович, он родился в 1912 году, в настоящее время холост, живет с матерью, братьями и сестрами. Пенсионер 2 группы.
В показаниях он изложил вышеуказанные факты, но детали показаний про Троцкого изложены без скабрезностей. Кроме того, свидетель сообщил, что со слов больного Коля Лашевич заявлял: «Бей жидов, спасай Россию» и он же происходит из Польши, а потом приехал в СССР.
15 числа была проведена очная ставка с Петром Иосифовичем, где оба друг друга узнали. Знакомы они были по лечебному заведению, где лечились в одной палате. Личных счетов друг к другу не имеют.
Клячковский изложил все перечисленные выше факты высказываний Лашевича. На что тот ответил, что подтверждает их полностью, он действительно высказывал это.
Свидетель Литвиненко Н.П. 15 августа оставляет заявление про то, что Лашевич на протяжении месяца систематически занимается контрреволюционной агитацией.
Например, высказывал желание, чтобы кто-то из вождей умер, говорил: «Бей жидов, спасай Россию» (в присутствии самого свидетеля), «хоть бы кто из летчиков разбился, меньше бы славы было Советскому Союзу». Протокола допроса его и протокола очной ставки в деле нет.
Заявление гражданина Гарагули М.И. датировано 19 августа, хотя 16 августа он был допрошен и тогда же проведена очная ставка с Лашевичем.
Гарагуля вспомнил семь фактов антисоветских высказываний подследственного: расшифровка МТС, «Торгсина», СССР, «бей жидов», что ему скучно оттого, что никто из летчиков и руководства СССР не убился, что лозунг Сталина «жить стало лучше, жить стало веселее» неверный, и что хоть Сталин ходит под охраной, но его можно убить.

16 августа он допрошен, сообщил, что зовут его Михаил Иванович, он 1919 года рождения, родом из села Горишни Плавни, сейчас обучается в системе фабзавуча при машиностроительном заводе.
Происходит из семьи кулаков, но все его родные живы и работают, то есть высылке не подверглись.
В показаниях Гарагуля сообщает, что Лашевич в присутствии свидетеля Авраменко говорил, что Сталин среди народа не появляется, так как боится, но все равно его убьют, и вообще скучно, что никто из вождей не умер. Далее повторено про скуку подследственного оттого, что никто из летчиков не разбился, про неверность выражения о том, что «жить стало лучше», с пояснениями, что Гарагуля еще молод, и не знал, как жилось раньше, потому лозунг следует читать так: «жить стало хуже, жить стало тяжелее». Указано про расшифровку СССР, МТС, «Торгсин» и много иного антисоветского, но свидетель все не запомнил.
16 августа проведена и очная ставка Лашевича с Гарагулей. Гарагуля дал те же показания. Обвиняемый их частично подтвердил.
15 августа допрошен Нектовенко Федор Семенович 1898 года рождения, слесарь артели «Червоный металлист», служивший в 1919-1921 году в Красной армии, в 1933 году привлекавшийся к ответственности по подозрению в спекуляции, но по суду оправданный.
Свидетель показал про систематическую контрреволюционную агитацию со стороны Лашевича, в основном все, что уже говорили и другие, но кроме того, еще про то, что Троцкий является организатором Красной Армии, сейчас находится за границей, далее свидетель упомянул по «негарное слово по адресу народов СССР и вождя партии».
15 августа на очной ставке с Лашевичем Нектовеннко рассказал все вышеперечисленное. А тот сообщил, что показания Нектовенко он слышал, и их полностью подтверждает.
16 августа допрошен свидетель Авраменко Константин Иосифович 1917 года рождения, токарь центральных мастерских при махорочной фабрике.
Он показал про наиболее одиозные высказывания Лашевича, но кое-что смог добавить. Согласно Петру Иосифовичу: «Николай Второй не боялся среди народа показываться, а Сталин не показывается, так как боится, чтобы его не убили. Но все равно, не сегодня-завтра его убьют и по радио будут передавать про это. Вот Кирова шлепнули, а теперь дойдет очередь и до остальных. Как бы дожить до этого».
На очной ставке Авраменко изложил подробно все сведения о высказываниях Лашевича.
А тот их подтвердил частично, заявив, что про убийства Сталина и смерть летчиков он категорически отрицает.
Была получена производственная характеристика на арестованного, в которой управляющий конторой Госбанка сообщил, что подследственный работал в их отделении с 1935 года по ноябрь 1936 года, уволен в связи с переводом на инвалидность. За время работы работал плохо, большую часть времени находился в нетрезвом виде, в политической жизни коллектива участия не принимал, «в большинстве времени отсутствовал по болезни». Тут управляющего явно занесло, ибо получается, что Лашевич большую часть времени и пьянствовал, и отсутствовал по болезни, что не совсем совместимо в данной редакции.
17 августа было подготовлено обвинительное заключение, где были перечислены его высказывания и террористические тенденции. В связи с чем дело направляется на тройку УНКВД по области по первой категории.
Естественно, Петр Иосифович не догадывался о том, что он попадает под «польскую операцию» НКВД, и что такое «первая категория по тройке». А означало это, что он не доживет до того момента, когда «очередь дойдет до остальных».
19 августа 1937 года Особая тройка НКВД в пункте 22 своего решения вынесла приговор: Лашевича П.И. – расстрелять.
26 августа 1937 года в 1 час 45 минут приговор был приведен в исполнение, а в 3 часа труп расстрелянного был похоронен.
…Отчего пенсионер по инвалидности, ничем лично Советской властью не обиженный, а работавший на весьма хорошей работе, служивший в РККА, некогда комсомолец (то есть его считали политически благонадежным), получавший длительное и бесплатное лечение от туберкулеза, стал прямо фонтанировать антисоветскими «шутками», да так, что надоел большинству больных в палате? Были ли это его действительными убеждениями? Скорее всего, нет. Тем более рассказ его про то, что Николай Второй появлялся в обществе и не боялся, а Сталин якобы скрывался от народа, ибо страшился, не соответствует реальному состоянию дел, да и житель провинции об этом не мог надежно судить. Высказывать же антисемитские лозунги в городе, где треть населения – евреи, да еще в редакции, странной для поляка – явная копролалия. Скорее всего, дело в алкоголе. Среди злоупотребляющих алкоголем встречается именно такое поведение: бесцельное времяпровождение, занятое ничего не значащей болтовней, перекурами и пр. В состоянии интоксикации регулярное смакование плоских шуток, рассказов о чужих плохих поступках, особенно по отношению к рассказчику,да и копролалия тоже достаточно характерна. Дополнительный импульс понижению фона настроения могла дать туберкулезная интоксикация и какие-то семейные неурядицы (жена и ребенок проживают в Хороле, а наш герой в двухстах километрах от них)…

Анатолий Фельдман.
Анатолий думал, что не сможет заснуть из-за пережитого, но организм преподнес ему сюрприз, и как только старший политрук лег, как веки смежились, и сон захватил его в свой плен. Собственно, это было как раз к месту, потому как встретиться лицом к лицу с предстоящим ему требовалось отдохнувшим и спокойным.
Каршенбаум, как подающий надежды, но еще неопытный, дело не вел, его поручили помощнику оперуполномоченного сержанту госбезопасности Мармачу. Он сейчас сидел в кабинете городского отдела, и, отложив недописанные бумаги по другим делам, читал дело Фельдмана. Оно пока было еще тощим. Постановление о привлечении к следствию, анкета арестованного, ордер на арест и обыск, протокол обыска, и три очень важные бумаги. Кроме того, в третьем кабинет сержант госбезопасности Гравель писал акт уничтожения литературы, которую он изъял у Фельдмана, и которая не подлежала оглашению. Гравель обещал вот-вот принести готовую бумагу, но все никак не нес. Мармач же сидел и читал первооснову дела-справку из Житомира, утвержденную самим Народным Комиссаром Внутренних Дел УССР Успенским.
А в ней было сказано, что Анатолий Абрамович Фельдман 1900 года рождения, гражданин СССР, еврей, член ВКП(Б), военком артиллерийского склада, старший политрук разрабатывается Житомирским областным управлением НКВД как член контрреволюционной троцкистской организации с 1937 года. После ликвидации этой организации Фельдман проходил по показаниям арестованного УГБ НКВД УССР руководителя к-р националистической троцкистской организации «Житомирский центр» Самутина Федорова Ивановича, бывшего культпропа Житомирского Обкома ВКП(Б) как активный участник контрреволюционной организации.
Бывший участник военно-фашистского заговора (ныне осужденный) Рубан Иван Борисович показал:
«Со слов б. руководителя венно-фашистской организации в 122 полку б. командира полка полковника Банова мне известны следующие лица как участники военно-фашистского заговора:
Фельдман Анатолий Абрамович, б. военком 122 полка, ныне комиссар артиллерийского склада».
Пришла в горотдел и выписка из дела Самутина. Короткая, но несущая серьезные последствия. «В Малинском районе, так же, как и в Савранском, на такой основе сформировалась аналогичная к-р националистическая троцкистская группа в составе следующих лиц:» И под номером три: «Фельдмана, моего заместителя, потом помвоенкома полка в Хмельнике, из армии изъят как троцкист».
Дальше печать областного управления НКВД, «Верно» и подпись.
Третий документ тоже был значителен и еще более интересен. Это выписка из протокола партийного собрания Владикавказской пехотной школы от пятого января 1928 года, где политрук Анатолий Фельдман рассказывает в числе трех бывших оппозиционеров, как он порвал с оппозицией.
«Я в школе недавно и свои взгляды высказывал в Ростове. Я считаю обязанным сказать правду. Первое несогласие с Центральным Комитетом партии у меня выявилось по вопросу о китайской революции. «Лозунг Советов» мне казалось, что ЦК партии выдвинул тогда, когда революция шла на убыль. Мне казалось, что оппозиция выдвинула его своевременно. Я не был согласен и с вопросом внутрипартийной демократии, считал возможным опубликование платформы оппозиции. Эти два вопроса я считал главными. Свое несогласие с оппозицией в других вопросах, например, о зарплате, я подчинил этим двум и примкнул к оппозиции. В ноябре 1927 года в Ростове я голосовал против тезисов ЦК. Голосовал против исключения лидеров оппозиции. Я считаю, что мои взгляды были ошибочными и сейчас решения 15 Съезда партии ликвидировали мои сомнения.».
Далее следовало решение собрания, что оно принимает заявление бывших оппозиционеров об их идейном разоружении и напоминает им, что они должны активной своей работой доказать, что изжили свои меньшевистские взгляды. Кроме того, им предлагалось в двухмесячный срок опубликовать в печати свое мнение об отходе от оппозиции и подать в бюро коллектива тезисы по тем вопросам, в которых они были ранее не согласны с партией и научно обосновать в них правоту партии и неправоту оппозиции.
Выписка из протокола заслуживала быть приведенной и сильно утяжеляла участь Анатолия. Ведь, согласно ней, он еще до 1928 года поддерживал оппозицию, потом раскаялся в своей деятельности и был прощен. И вот-рецидив. Оттого рецидив оппозиционных деяний мог закончится очень плохо. Но в этой выписке был один, но крайне существенный изъян. Спящий в камере Среднереченской тюрьмы Анатолий Фельдман никогда не бывал и не служил во Владикавказе в тамошней пехотной школе, оттого на этом собрании в ней каяться не мог.
Каялся какой-то другой Фельдман, хотя тоже Анатолий, но это еще предстояло узнать следствию. Впрочем, в составленной сержантами госбезопасности Мармачем и Гравелем бумаге Анатолию Фельдману и так светило немало- статья 54, части 1 «б», 7 и 11. Такая гремучая смесь пахла расстрелом. Хуже был только недавно подписанный приказ 00485, где все тоже могло произойти куда быстрее, как это вышло с Лашевичем. Правда, Анатолий об этом не догадывался, а видел сон, как он с друзьями детства собирает черешни в саду, не забывая отправлять спелые ягоды в рот. Когда он проснулся, то счел сон хорошим, хотя толкователи снов обычно говорят, что видеть во сне темные ягоды и есть их-это к болезни.
После подпитки своим детством Анатолий утром чувствовал себя бодрым, собранным и готовым ко всему. Но «всего» испытывать не пришлось. На допрос его не забирали ни в этот день, ни на следующий.
Это было непонятным и даже слегка если не пугающим, то беспокоившим. И так все было не очень понятно- арест и «привет» от человека, которого еле вспомнил, намек на троцкизм (крайне неприятный и опасный), следственная тюрьма- все это было каким-то не укладывающимся в голове. Если бы он в молодости воевал за белых или разных бандитских атаманов, то можно было бы не удивляться, что настал час расплачиваться за грехи молодости. Или голосование за платформы оппозиции-хоть рабочей, хоть левой, хоть правой, хоть обоерукой -но ведь не было за ним того! Вслух, правда, высказывал мнение, что, бывало, и совпадало с предложениями оппозиции, но голосовал именно за линию ЦК. Развал работы-тоже такого не было. Какие-то финансовые нарушения? Сейчас на складе шел ремонт ряда хранилищ и вспомогательных построек, может, там что-то не так. Он вместе с начальником многие документы подписывал, не всегда будучи компетентным в деле. Но зачем тогда привет от троцкиста? Сказал бы, что нечего переносить средства из статьи в статью сметы-тогда понятно было бы. От непонятности и происходило постоянное томление духа.
Анатолий, чтобы меньше думать о непонятном и томящем нехорошими предчувствиями, проводил время за разговорами с сокамерниками и перезнакомился уже со всеми. В тюремном быту времени полным- полно, но воспользоваться с интересом им крайне сложно. На прогулку выпускают один раз в день, книги есть, но их крайне мало, игры в камере не дозволяются... В общем-то и заняться особо нечем, кроме как разговорами. И арестованные занимались ими. Кстати, вместо Лашевича прислали человека, поведением сильно напоминавшим покинувшего камеру. Он тоже сидел, погруженный в переживания и разговаривал крайне неохотно. Фамилия вновь прибывшего была Трайнин-Гусев, что звучало несколько комично, а звали его Константин Петрович.
Но на вопрос, отчего так у него с фамилией, ведь он не какой-то там Кишка-Закорецкий или фон Уден-Роденбах, новичок коротко ответил: писарь виноват, и на том остановился. Разумеется, никто не был в претензии, что человеку здесь разговаривать не хочется, потому и не настаивали. Отойдет немного и заговорит, коли будет желание. Работал он бухгалтером в речном порту и вроде как был бывшим белым офицером. Или просто офицером царской армии-тут никто не знал точно, а самого Константина Петровича не спросили-что-то останавливало. Вскоре его перевели на другой этаж, оттого след его потерялся в памяти бывших сокамерников.
Они, разумеется, не знали, что Константин Петрович обвиняется в шпионаже в пользу Японии, как организовавшего шпионскую организацию у себя в речном порту. Кроме него, туда входили несколько грузчиков порта и еще один кладовщик. В деле было написано, что вовлек в шпионскую сеть другой человек, сначала Константина Петровича, потом этого кладовщика, а дальше они подобрали себе исполнителей из числа грузчиков, что ранее были раскулачены. Для японского резидента они собрали сведения по артиллерийскому складу, на котором служил Анатолий и про его противовоздушную оборону.
Следует сказать, что противовоздушная оборона склада часто мелькала на страницах дел о шпионаже. Не то на этом ограничивалась область знаний следователей о военных объектах города, не то дело было в чем-то еще. Еще организация Трайнина-Гусева занималась мелким вредительством посредством путаницы в накладных, а в случае войны они готовились по сигналу из-за рубежа взорвать железнодорожный мост. Вопрос об отсутствии у подследственных взрывчатки и разных средств подрыва в деле изящно обошли так-зарубежные хозяева обещали тогда прислать взрывчатку и специалиста по подрывам. Пока же просто нашлись двое добровольцев из числа грузчиков, и они ждали. Разумеется, вскоре с японским шпионажем в городе было покончено. Настал черед польского и немецкого. Иногда на обе стороны шпионил один и тот же, вроде гражданина Сталя, бывшего юридического консультанта горисполкома. Его завербовал еще в двадцатые годы поляк, работавший на Германию. А в следующем десятилетии другой поляк предложил ему работать на Польшу. Сталь, родившийся в Варшаве, на то согласился. Был еще и один литовский шпион, признавшийся в том, но расстрелян он был за шпионаж в пользу Польши. Конечно, взаимоотношения между Польшей и Литвой тогда были сложными, если не сказать ярче. Чего стоил только фокус со Срединной Литвой в исполнении генерала Желиговского, который года два командовал условно самостоятельным образованием Срединная Литва, территорию которой по договору должны были отдать Литве, но не отдавали. Якобы зловредный Желиговский творит, что хочет, ибо ему все параллельно, а сделать с ним поляки ничего не могут. Желиговский ломал комедию года два, когда же отпала нужда в фарсе, он благополучно соединил бывшую Срединную с Польшей, литовцы обиделись, но у них сил наказать обманщиков не было. А большие дяди из числа великих держав на такое свинство не отреагировали. Обида держалась аж до 1939 года, когда литовские слезы отлились польской кошке. До тех пор литовцы пользовались временной столицей и демонстрировали Польше, что они ее не любят. Но несмотря на взаимную нелюбовь, маршал Пилсудский не забывал, что он родом из Литвы и даже посещал родные места. А что можно Пилсудскому, то можно и шпиону.
Вернувшись к Трайнину-Гусеву - возможно, причиной его молчаливости было то, что он с 1923 года числился секретным сотрудником ОГПУ. Правда, давно уже перестал активно работать, да и само ведомство его не искало.
Когда его обвинили в шпионаже и затем расстреляли, он ни словом не обмолвился о своей работе на наркомат. И у следователя сведений об этом не было. Сей факт всплыл только через много десятилетий, когда членов этой шпионской организации реабилитировали. Вот тогда на запрос с места из центра прислали бумагу, что сведениями о шпионской деятельности там не располагают, а вот о работе секретным осведомителем-да, это было.

Глава вторая.
Другая сторона.
То, что следователь не вызывал Анатолия на допрос, могло быть хитрым ходом. Чтобы подследственный размяк от ожидания и не смог сопротивляться, когда внезапно это потребуется. Говорят, что так и бывало, но не в данном случае-здесь причина была в перегрузке. И Гравель, и Мармач, и прочие бегали, как укушенные тарантулом, но все равно всего не успевали. А как только они оказывались в кабинете, так их встречал все нарастающий вал бумаг и новые распоряжения начальства. А сейчас накатывался новый этап работы -национальные операции. Только что был издан приказ 00485, но он был не единственным в своем роде. Кроме национальных «контрреволюционных и шпионских» направлений, оставалась борьба с уголовниками, которых тоже планировалось выкорчевать, как и подозрительных по шпионажу, кулацкая операция, националисты других видов, троцкисты, участники военно-фашистского заговора, сионисты, церковники и сектанты, вредители в системе заготовок и ветеринарии...это только крупные операции, а было и что-то местное.
Практически за период с августа 1937 по январь следующего года в области было арестовано’ свыше шести тысяч человек. Из ни троцкистов и правых сто пятьдесят один, участников военно-фашистского заговора сорок два (’в то числе и Анатолий), украинских националистов тысяча сорок шесть, по польской линии тысяча триста двенадцать, по немецкой линии сто сорок, по японской двадцать один, по греческой тридцать семь, церковно-сектантской четыреста, по кулацкой операции три тысячи триста семьдесят семь, сионистов двадцать семь. По мере проведения арестов и следственных действий по первому пункту статьи 54 появлялось все больше членов семьи изменников родины-итого их за год оказалось двести пятьдесят шесть человек
Ежов, готовя операции в таком масштабе, конечно, представлял объем предстоящего, оттого ввел упрощенный порядок следствия и вынесения приговора. Закончив следствие, на местах готовили краткую справку с изложением дела и пересылали ее в Москву. На местах же указывалось, по какой категории провести дело-к первой или второй. Первая предусматривала высшую меру наказания, вторая-лишение свободы. А в столице так называема двойка, то есть нарком Ежов и прокурор страны рассматривали дело, точнее его изложение, и выносили решение. Таков был механизм работы в общих чертах. Разумеется, существовал и далее обычный порядок рассмотрения дел с последующей передачей материала в Особое Совещание и народный суд, Военную коллегию Верховного суда и пр.
И двойка трудилась. За период с августа 1937 по начало января 1938 года в области через двойку по польской линии прошли 797 человек, из них 678 приговорены к расстрелу. Из одиннадцати так называемых харбинцев к расстрелу приговорены десять. Харбинцами назывались советские граждане, ранее работавшие на КВЖД и жившие на территории Китая. После продажи дороги они вернулись обратно в страну и вот что их тут ожидало...
Но героические усилия Ежова каждый месяц рассматривать тысячи дел со всей страны пали, погребенные под лавиной присланного. Попытка закончить в три месяца всю польскую операцию провалилась, сроки ее проведения все продлевались и продлевались. В итоге операция тянулась почти год, до первого августа тридцать восьмого. НКВД Белоруссии после их просьб операцию продлили до первого сентября. Огромный массив дел плюс задержки в Москве с рассмотрением переполнили и без того не пустые тюрьмы, где дожидались своей участи подследственные, все чаще случались накладки в делах, когда в одном деле фигурировали сразу три варианта написания фамилии и имени подследственного. Да и другого хватало-скажем, как было возможно кормить массу арестованных, ведь на них никто лимитов не выделял, на те лишние месяцы, когда они ждали запаздывающего решения из Москвы. Все в той же области, о которой шла речь, на 10 января 1938 года еще оставались нерассмотренными в Москве дела на 452 человека по польской линии и 94 по немецкой. В самой же области доследовались еще 67 «польских» дел. Поэтому Ежов сдался и сосредоточил свое личное внимание на особо важных для него делах. А основную массу недоделанного было передано на решение местной тройки, которая была наделена полномочиями вынесения приговоров, которые оказались не по плечу Ежову. В состав тройки в каждой области входили начальник областного управления НКВД, секретарь обкома партии и областной прокурор. Теоретически все должно было проходить быстрее, поскольку до областного центра ближе, чем до Москвы, да и существовала возможность, что тройка увидит за меморандумом живого человека, ведь кто-то из тройки мог лично знать подследственного, в отличии от Ежова.
Насколько эти ожидания оправдались? Увы, лишь частично, работа пошла чуть живее, но ее меньше не становилось.
В области с первого января 1938 по первое августа того же года был арестован 6791 человек. Из их по польской линии 1152 человека. По немецкой 234, по румынской- четыре, по болгарской- шесть, по японской- 27, по иранской- 24... Из них за этот период осуждено было 4353 человека. Тройка работала, не покладая рук, но на стол к ней ложились новые десятки дел. Не редкостью было и пятьсот за день работы, бывало и более. Иногда случались дни, как это было 29-30 ноября 1937 года, когда по рассмотренным 540 делам из 547 человек ни одного не было приговорено к расстрелу и один освобожден, но могло и случиться заседание, как 5 апреля 1938 года, когда вынесено триста девять смертных приговоров за день.
Только на то, чтобы просмотреть постановление на тройку у членов ее было не так много времени. Потому от своих дел отрывался оперуполномоченный или следователь, которые готовился в качестве докладчика на тройку: читал дело, чтобы завтра, на тройке мог внятно и не путаясь, рассказать его содержание и что за категорию следовало бы дать подследственному. Начальник областного управления НКВД волков все бумаги подписывал, но вечно ругался оттого, что, как следователи не старались, но непонятностей-таки хватало, а докладчик, случалось, и что-то путал, особенно когда областной прокурор Федорец внезапно выходил из нирваны и начинал интересоваться делом. А тут затурканный опер вспоминал что-то не так и мог говорить не по существу. Федорец по положению не мог прислать вместо себя зама, оттого честно высиживал все заседания, но демонстрировал отсутствие интереса к этой работе. Только иногда его что-то интересовало, и он, включаясь, наводил трепет на докладчика. А потом укоризненно глядел на начальника облуправления НКВД и говорил: «Не дорабатывают твои начальники отделений, плохо подготавливают кадры. Ты сам стараешься, жилы рвешь, а они манкируют воспитательными функциями». Волков бесился от этих едких замечаний, а потом срывал зло на путаниках. Потом доставалось и начальникам отделений. Оттого, чтобы избежать гнева областного начальства, они старались ставить на доклад тех, кто был побойчее и мог, если и не вспомнить нужное, то хоть соврать, глядя в глаза. Прочих от греха подальше на тройку докладывать не направляли, но работа успешного докладчика падала и на них... Заменяли ли первого секретаря обкома на тройке второй или кто-то еще, автору доподлинно не известно, но, раз случались дни относительного милосердия при том, что начальник облуправления и прокурор были прежними, логично было бы решить, что заменяющий первого второй секретарь это и обеспечивал...
А следователи обеспечивали их работой. Национальные линии шли и шли, но у них было и продолжение. Когда следователь заканчивал дело, то в нем имелся еще и такой документ: список лиц, на кого в деле содержатся компроментирующие материалы. То есть, когда заканчивали дело помянутого Самутина, то в ту табличку аккуратно выписывались помянутые Федором Ивановичем на его разных местах работы те, на кого он дал показания, как на врагов народа. И писалось-№2 имярек, бывший председатель РИКа в Сквирском районе, ныне второй секретарь Богодуховского райкома ВКП(б), изобличается показаниями как троцкист. И добавлялось, если сведения уже были- осужден, под следствием или вообще устанавливается. А потом следователь рассылал по помянутым местам бумаги для коллег, что ваш бывший предРИКа проходит по показаниям такого-то как член контрреволюционной организации. При необходимости потом туда направлялись выписки из протоколов допроса, что конкретно сказал Игрек про Икса. Поэтому, когда закончилось дело организации Трайнина-Гусева, в нем содержалась такая вот бумага на четырех человек, двое из которых уже были осуждены, а вот на остальных двух заводились дела.
Как справлялись следователи с налетевшим валом дел, будет еще рассказано, пока же автор еще раз повторит, что следователи были так заняты, что им было не до Анатолия Фельдмана. У них пока хватало поляков, японских шпионов в лице Трайнина-Гусева и его соратников, а также повстанческой организации в самом городе и районе. В роли повстанцев выступали местные жители из числа членов товарищества охотников и рыболовов, у которых было некое петлюровское или повстанческое прошлое. На этот момент список их составлял человек с двадцать, но были перспективы его расширить. Так что пока они работали по польской операции и по повстанцам, а «участник военно-фашистского заговора» Анатолий и «сионист» Шломо пока не были объектами первоочередного внимания. Но все могло очень быстро измениться- в случае если начальник облуправления сочтет усилия следователей по другим линиям недостаточными. Тогда он накрутит хвоста Боряину, а тот своим следователям и операм. А тогда до кого-то быстро дойдут их руки-может, до Анатолия, может, до Шломо, может, до Назара Мандрегели, что сидел в той же камере.
Назар Мандрегеля.
Назар был, пожалуй, более перспективным с точки зрения разработки. Сам он в шестнадцать лет полгода пребывал в отряде атамана Кибця, потом ушел от него и воспользовался первомайской амнистией. Еще в тридцатом году Назара привлекали по делу бывшего члена Центральной Рады Шаренко. На поверку оказалось, что Шаренко в Раду не входил, но жил тогда в Киеве и водил тесное знакомство с реальными членами Рады из числа своих земляков. Назар же просидел под арестом полтора месяца, но был отпущен. Еще в его биографии был очень неоднозначный факт. Он приходился младшим братом известному в девятнадцатом году комбригу красной армии Антону Блискавичному. Антон вообще-то тоже носил фамилию Мандрегеля, а Блискавичным назвался по моде тех лет. Он блестяще проявил себя в зимне- весеннем наступлении 1919 года против Петлюры и интервентов, отчего стал комбригом в двадцать четыре года. Но вскоре начался григорьевский мятеж, который якобы Антон и его бригада собирались поддержать. Дальше история была крайне запутанной и темной, не то Антона по приказу Троцкого расстреляли без суда, а бригада, узнав об этом, восстала, не то сначала бригада восстала, а потом комбрига расстреляли... В общем, с тех пор брата в исторических книгах поминали нечасто, а если и писали, то как о мятежнике. Любопытно, что его брат Назар в показаниях тридцатого года называл Антона бандитом, а другие крестьяне их села красным командиром. Так что теперь у его следователя была возможность творчески подойти к делу, подведя Назара хоть под троцкизм, хоть под национально-повстанческое. Повстанцем он некогда был, в деле тридцатого года имелись сведения про контакт с бывшими членами «Просвиты» из родного села, да и покойный брат называл себя большевиком-националистом, хотя формально ни в какую партию не вступал.
Назар же пока сидел на койке, полный тяжелых дум о своем будущем. Допрашивали его только один раз за прошедшую неделю, и то Каршенбаум больше интересовался, знает ли Мандрегеля разных людей из числа арестованных и что может сказать об их прошлом и настоящем. Про обитателей Среднереченска Назар мог сказать немногое, а вот про односельчан и жителей окрестных сел и хуторов-сколько угодно. Тогдашним свидетелям из числа сельских жителей всегда сказать было что. Помянутый «депутат Центральной Рады» Шаренко однажды поссорился с односельчанкой в клубе по какому-то пустяку и услышал про себя то, что он бандит и в 1919 году ходил по селу с винтовкой вместе с другими бандитами. И она про то же на суде повторила, хоть другие ее урезонивали, что не было такого. Тяжело спорить с народной памятью, когда свидетель в 1957 году лучше тебя помнит, что ты в тридцать шестом пьяным сидел на крыльце избирательного участка и говорил выходящим женщинам, что они продали душу черту, проголосовав за блок коммунистов и беспартийных.
Но время шло, а Назара никак не вызывали на допрос. Оттого он начинал беспокоиться еще сильнее, не без некоторых оснований подозревая, что ему готовят какой-то неприятный сюрприз. И Назар вспоминал, из-за чего его могут снова привлечь, перебирая все возможные версии-от старшего брата до выплаты алиментов Гапке Раздобудько, которая подала в суд на него. Он же после решения нарсуда подал апелляцию, но замотался и не узнал, каков ее результат. Вдруг областной суд оставит приговор районного в силе и теперь он окажется неплательщиком. Назар точно не знал, сидят ли неплательщики алиментов в тюрьме или им дают какие-то исправительные работы, но исходил из того, что могут и посадить. В общем-то предчувствия его не обманули, и он сел, но не за брата и не неуплату на Гапкину дочку. А за угрозы адским пламенем проголосовавшим бабам села Захлюпанка и иные проявления антисоветской агитации, обычно в нетрезвом виде. И в 1937м при следствии, и в 1957м при рассмотрении прокуратурой его заявления, что закончилось отказом в пересмотре дела, и в 1963м году, когда Назар был реабилитирован, он отрицал, что подобное происходило. Как и когда ему жена Елена Максимовна выговаривала за сказанные им в пьяном виде ей грубости. Тогда он тоже отвечал, что такого быть не может, и она на него наговаривает.