Русский, французский и китайский лингвисты решили написать имена друг друга, каждый на своём языке. — Моя фамилия Ге, — сказал француз китайцу. — В китайском языке два иероглифа Ге, но, к сожалению, ни один из них не подходит для фамилии. — Почему? — Потому что один имеет значение «колесо», а другой передает звук, с которым лопается мочевой пузырь осла. — А что плохого в колесе? — Мужское имя не может быть круглым. Для твоего имени мы возьмем иероглиф Шэ, означающий «клавиатура», «корнеплод», «страница», а также прилагательное «бесснежный» и дополним его иероглифом Нгу, означающим мужской род. В конце я пишу иероглиф Мо — «девственный». — Но это, мягко говоря, не совсем… — Никто не будет считать тебя девственником, просто без иероглифа Мо иероглифы Ше-Нгу означают «сбривающий мамины усы».
— Хорошо, теперь я напишу твое имя. — Моя фамилия Го. — Отлично, я начну твою фамилию с буквы G. — Что означает буква G? — У нас, европейцев, сами по себе буквы ничего не значат, но чтобы проявить к тебе уважение, я поставлю перед G букву H — во французском она все равно не читается. — Отлично! Дальше O? — Нет, чтобы показать, что G — произносится как Г, а не как Х, надо после G поставить букву U, а также H — чтобы показать, что U не читается сама по себе, а только показывает, как правильно читать G, и буквы EY, показывающие, что слово не длинное и скоро закончится. — Hguhey… дальше O? — Нет, О во французском произносится как, А или Ё, в зависимости от стоящих по соседству букв, ударения и времени года. Твое чистое О записывается как AUGHT, но слово не может кончаться на T, поэтому я добавлю нечитаемое окончание NGER. Вуаля!
Русский лингвист поставил бокал на стол, взял листочек и написал «Го» и «Ге». — И всё? — Да. Француз с китайцем почесали в затылке. — Хорошо, а какая у тебя фамилия? — Щекочихин-Крестовоздвиженский. … — А давайте просто выпьем? — первым нашёлся китаец. Русский кивнул и француз с облегчением поднял тост за шипящие дифтонги.
Один из розыгрышей Богословского описан у Михаила Веллера в сборнике "Легенды Арбата"
В советское время искусство принадлежало народу. И народ его получал. Власть заботилась о культурном уровне граждан. И все актеры, певцы, музыканты, поэты и композиторы, танцовщицы и юмористы — все должны были отработать положенное количество выступлений в провинциях. Чтоб глубинка тоже приобщалась и росла над собой гармонично. Существовали утверждённые нормы, даже народный артист СССР и заслуженный композитор не могли избежать своей участи. Собирались обычно по двое-несколько, чтоб не скучно было, и отрабатывали норму. Составлялись дружеские тандемы, революционные тройки, ударные бригады и летучие десанты.
Никита Богословский обычно «выезжал на чёс» с композитором Сигизмундом Кацем. Они жили на одной лестничной площадке, выпивали друг у друга на кухне, и вообще оба были из приличных старорежимных семей. График поездки сколачивался поплотнее, чтоб уж отпахал три недели — и пару лет свободен. Репертуар уже изрядно навяз, разнообразить его - смысла нет, все залы разные, им любое в новинку. Буквально: бренчишь по клавишам, а сам думаешь о своём и считаешь дни до дома. И вот очередной звёздный вояж подходит к концу. Последний райцентр, по заключительному концерту — и всё. Настроение типа «дембель неизбежен».
— Слушай, — говорит умный Сигизмунд Кац. — У них тут районный Дворец культуры и кинотеатр. А давай: ты первое отделение в Доме культуры, а я в кинотеатре, а в антракте на такси, меняемся, гоним по второму отделению — и как раз успеваем на московский поезд? Вообще эта вещь на гастролёрском языке называется «вертушка». — Гениальная идея! — говорит Никита Богословский. — По два концерта за вечер, и завтра мы дома. Местные организаторы против такой скоропалительной замены не протестовали. Афишу в те времена художник домкультуровский переписывал за пятнадцать минут. А на Богословского всегда больше желающих соберётся, его-то песни все знают. Тут Кац как бы в нагрузку идёт, второго номера работает. Хотя композитор хороший и человек интересный. Сбор публики, подъезд, фойе, гул, праздничная одежда — московские композиторы приехали, знаменитости. Стулья, занавес. «Нет-нет, — говорит Богословский, — объявлять не надо, мы всегда сами, у нас уже программа сформирована, чтоб не сбиваться». Свет! аплодисменты! выходит! Кланяется: правую руку к сердцу — левую к полу. — Добрый вечер, дорогие друзья. Меня зовут Сигизмунд Кац. Я композитор, — говорит Никита Богословский, в точности копируя интонации Сигизмунда Каца. А люди с хорошим музыкальным слухом это умеют. — Сначала, как принято, несколько слов о себе. Я родился ещё до революции, в 1908 году в городе Вене. О! — внимание в зале: времена железного занавеса, а он в Вене родился, не хухры-мухры. — Мои родители были там в командировке. А Вена был город музыкальный... За месяц гастролей они программы друг друга выучили наизусть. И думать не надо — само на язык выскакивает слово в слово. И Богословский, копируя позы Каца, с интонациями Каца, точно воспроизводя фразы Каца, чудесно ведёт программу. — Но чтобы наш разговор был предметнее, что ли, я спою свою песню, которую все вы, наверное, знаете. Песня военная. Он садится к роялю, берёт проигрыш и с легкой гнусавостью Каца запевает: Шумел сурово брянский лес... Нормально похлопали, поклонился. Телевизора-то не было! В лицо никого не знали! Не киноактеры же! Богословский продолжает: — Мне довелось аккомпанировать ещё Маяковскому. Вот как это случилось... И он нормально гонит всю программу. — Когда я служил в музыкантском взводе 3-го Московского полка... И только за кулисами — администратор помощнику: «Всё ты всегда путаешь! — Богословский, Богословский. Я ж тебе говорил, что это Кац!» — «А вроде должен был Богословский...» — оправдывается помощник. Обычный концерт, в меру аплодисментов, такси — и во второе место. Антракт. Буфет. Обмен впечатлениями. Второе отделение. Выходит Кац. Если Богословский — маленький весёлый катышек, то Кац — длинная верста с унылым лицом. Неулыбчивый был человек. И говорит: — Добрый вечер, дорогие друзья. Меня зовут Сигизмунд Кац. Я композитор. — И кланяется, правая рука к сердцу — левая до пола. В зале происходит недопонимание. Никак недослышали. Настороженность. Глаза хлопают, и мозги скрипят. Кто-то гмыкает. Кто-то хихикает коротко. Кто-то совершенно непроизвольно ржёт. Ситуация совершенно необъяснимая. Хотят поправить Каца, что он, наверное, Богословский?..
— Сначала, как принято, несколько слов о себе, — со знакомыми уже залу от Богословского интонациями говорит Кац. — Я родился ещё до революции, в городе... — Вене, — говорит кто-то в зале тихо. — Вене, — продолжает Кац. — Мои родители были там в командировке. И тут раздаётся дружный хохот. Эти родители в командировке всех добили. Хохочут, машут руками и радуются. Командировка понравилась. Ситуация непонятная. Кац рефлекторно оглядывается: над чем они там смеются? Сзади ничего нет, но зал закатывается ещё пуще. Потом зал переводит дыхание, и Кац-2, получив возможность как-то говорить, продолжает: — А Вена была городом музыкальным... Остатками мозгов зал попытался понять, что происходит. Этому счастью трудно было поверить. Это какой-то подарок судьбы. — Но чтобы наш разговор был предметнее, что ли, я спою свою песню, которую все вы, наверное, знаете... Он садится к роялю, незаметно проверив застегнутую ширинку, заправленную рубашку и целость брюк в шагу. Это ему незаметно, а зал стонет от наслаждения. Но вдруг последнее сомнение и последняя надежда: что он споет? Шумел сурово брянский лес... — гнусавит прочувственно Кац-2. В зале кегельбан. Ряды валятся друг на друга и обнимаются, как в день победы. Иногда несчастный композитор льстиво и растерянно улыбается, пытаясь попасть в резонанс залу и постичь его реакцию, и это окончательно всех сбивает и добивает. Кац-2 впадает в ступор. Он борется с дикой, непонятной ситуацией со всем опытом старого артиста. Он вставляет в этот грохот свое выступление: — Мне довелось аккомпанировать еще Маяковскому... Недоуменное мрачное лицо и точный повтор превращают номер в элитную клоунаду, взрывную эксцентрику. — Уа-ха-ха-а!!! — разрывает легкие зал. Человек устроен так, что хохотать слишком долго он не может. Опытный печальный Кац-2 ждёт. Через несколько минут зал успокаивается, всхлипывая и икая. И Кац, мученик Госфилармонии, обязанный исполнить свой долг художника, композитора, отработать деньги, продолжает: — Когда я служил в музыкантском взводе 3-го Московского полка... — Уа-ха-ха-ха!!! — находит в себе силы зал. Администрация смотрит из-за кулис с безумными лицами. Они в психиатрической лечебнице. Мир сошел с ума. Кац-2 с заклиненными мозгами впадает в помрачённое упрямство. Он категорически хочет продавить ситуацию и выступить. Любое его слово встречает бешеную овацию и взрыв хохота. «Ой, не могу!» — кричат в зале. Каждые двадцать секунд, как истребитель в бою, Кац-2 вертит головой, пытаясь засечь причину смеха с любой стороны. Это ещё больше подстегивает эффект от выступления. Силы зала на исходе. Наконец он стучит себя кулаком по лбу и вертит пальцем у виска, характеризуя реакцию зала. Зал может благодарить композитора только слабым взвизгиванием. Кто хрюкает на вдохе, у кого летит сопля в соседний ряд, кто описался, — люди не владеют собой. Не выдерживая, необходимо же «спасать ситуацию», администратор выскакивает на сцену и орёт: — Кто вы, наконец, такой?! — Меня зовут Сигизмунд Кац. Я композитор... — ставит пластинку с начала Сигизмунд Кац. Зал при смерти. Паралич. В реанимацию. На искусственное дыхание. ...Никиту Богословского на шесть месяцев исключили из Союза Композиторов. Сигизмунд Кац два года с ним не разговаривал. И никогда больше не ездил в поездки.
- Молодой человек, не найдется ли у вас папироски? - эта фраза, произнесенная в полдвенадцатого ночи в дремучей городской окраине сама по себе заставляет напрячься. Ситуация усугублялась тем, что в данный момент я проходил мимо кладбищенской ограды и не предполагал тут задерживаться. Не то, чтобы я боялся кладбищ или был суеверным…
- Вы уж будьте так любезны, окажите милость старику, сто лет не курил уже, кажется… Отпираться было бессмысленно – я как раз дымил вишневым «Ричмондом», что случалось вообще-то крайне редко, в периоды нервных напряжений и душевных треволнений, и у меня оставалось еще больше половины пачки.
Обернувшись, я увидел благообразного вида дядечку: седого, в старомодном костюме-тройке, с аккуратной бородкой. Он стоял прямо за кованой оградой кладбища. Ничего такого угрожающего в его облике не было, даже наоборот - он скорее вызывал симпатию.
- Конечно, без проблем. Держите, - я вытянул из пачки коричневый цилиндрик и протянул через забор.
- Мне неловко просить… А огоньку не найдется? Я улыбнулся, чиркнул зажигалкой, и он с видимым удовольствием затянулся.
- Ароматный табачок! Молодой человек, вы не сочтите за наглость с моей стороны… Тут, понимаете, возникла некоторая проблема…
Вся эта ситуация уже начинала доставлять мне удовольствие, и, поскольку я особенно никуда не торопился, и завтра был выходной, я решил узнать, в чем тут дело, и что этот старик делает в такое время в таком месте… Поэтому я сказал:
- Может быть, мы присядем? Зайдите, тут есть удобная лавочка, - он был сама корректность. Я скрипнул калиткой и вошел. Лавочка тут действительно была – широкая, со спинкой. Вообще-то еще одна, точно такая же, стояла с другой стороны ограды, но я как-то об этом сразу не подумал.
- Вы сильно торопитесь? – спросил он.
- Да нет, я привык ложиться поздно, лишние несколько минут ничего не решат.
- А полчаса?
- И полчаса тоже, в общем-то…
- Это же замечательно, молодой человек! – он затянулся сигаретой последний раз, аккуратно потушил ее о край урны и выбросил. – Я вижу, что вы не из робкого десятка… Хотите принять участие в благом деле? Тут я насторожился.
- Что именно вы имеете в виду?
- Как вы относитесь к вандалам? – ответил он вопросом на вопрос.
- Ну-у… В целом – отрицательно. А что, собственно…
- Знаете, тут завелась компания… Уж не знаю, что они себе вообразили, но они мучают на могилах бедных животных, малюют, не ведая что, и вообще ведут себя премерзко. Негоже так себя вести в таком месте… Очень мне хочется это дело прекратить, но без помощи никак не справиться…
Тут я вроде как догадался, с кем имею дело. Кладбищенский сторож! Это, в общем-то, многое объясняло… Сатанистов я, мягко говоря, недолюбливал, и поэтому решил послушать дальше.
- И какой у вас план?
- В полночь они заявятся во-он туда, там самые старые могилы, девятнадцатый век! – он тоскливо вздохнул. – А мы их и прищучим. Вы молодой, крепкий, достаточно будет посветить фонарём и сказать что-нибудь грозное – они мигом ретируются. Пробежитесь за ними для вида шагов десять, а я уж их подкараулю на выходе. Фонарь – вот он.
Я удивленно покосился на керосиновый агрегат, возникший невесть откуда на лавочке. Жестяной, со специальной заслонкой и горящим фитилем внутри. Ну надо же, какой раритет.
- Так что, вы в деле? – у него глаза горели от предвкушения.
Я заразился его азартом. Еще бы! Такое приключение! Страшновато, конечно, но страсти-то какие! Гонять сатанистов на кладбище!
- В деле! - кивнул я.
- Держите хронометр, здесь стрелки фосфоресцирующие, - он протянул мне старинные часы на цепочке. - Начинаем ровно в полночь. Спрячьтесь у могилы Пепелинского, ни с чем не перепутаете. Там туя растет, вот под ней и располагайтесь. План действий ясен?
- Свечу фонарем, кричу, что они арестованы, и бегу за ними несколько метров, топоча и создавая шум. А вы их караулите у выхода. Так?
- Так. За дело!
Мы разошлись в разные стороны. Я прокрался к могиле Пепелинского и затаился под туей. Вообще-то теперь все это не казалось мне хорошей идеей – обстановочка становилась жутковатой. Ветер шумел в кронах деревьев, изредка перекликались ночные птицы, ощутимо повеяло прохладой. В бледном свете выглянувшей из-за туч луны кресты и памятники выглядели особенно зловеще, отбрасывали причудливые тени, меняли очертания…
По спине побежали предательские мурашки. Кой черт меня дернул ввязаться в эту авантюру? Сатанисты обычно хоть и малахольные, но нервные и припадочные, от них всего можно ожидать… Да и дядечка этот так и не назвался, а я, идиот, имени отчества и не спросил… Я напряженно прислушивался, до рези в ушах, и время от времени посматривал на светящиеся зеленым стрелки хронометра. Без десяти двенадцать скрипнула та самая калитка, и я услышал приглушенные голоса, которые постепенно приближались.
Отчетливо послышалось мяуканье.
- Заткни эту сволочь, сторожа разбудишь! – шикнул кто-то.
- Да спит он, я сам видел… Напился и спит! Ему вообще плевать… - ответил второй.
Это как это – напился и спит? Ошибаетесь вы, ребята! Ща-ас, будет вам… Я приготовился. Сатанистов было трое. На двоих – куртки-косухи, на одном – длинный кожаный плащ. Они прошли мимо могилы Пепелинского к красивому памятнику с двумя плачущими ангелами. Один из них достал маркер и, невнятно приговаривая, принялся разрисовывать ангелам лица, второй достал из сумки что-то живое и спросил:
- Начинаем?
В руках у него громко мяукнули. Котенок? Вот гады! Мучить котят – это вовсе уж ни в какие рамки! Я преисполнился решимости.
- Подожди полуночи… Дай, я сделаю всё как надо!
Тот тип в плаще передал котенка напарнику, а сам принялся чертить какие-то знаки на надгробной плите. Второй принялся привязывать к лапкам котенка веревочки, и я с содроганием себе представил, что именно они собираются делать. Вот сволочи!
Тихонечко открыв крышку часов, я глянул на циферблат. Минутная и часовая стрелки уже указывали вертикально вверх, секундная отсчитывала последние мгновения. Дождавшись последнего щелчка, я выскочил из своего укрытия и заорал:
- Всем лежать, руки за голову, вы арестованы! – и тут же открыл задвижку фонаря.
Вот уж чего я не ожидал от этого керосинового агрегата, так это мощного снопа света! Честно говоря, я сам был ошарашен не меньше незадачливых оккультистов: эффект был как от хорошего прожектора!
И все равно – простой свет не мог вызвать такие гримасы ужаса на лицах сатанистов. Честное слово, я видел, как у одного из них волосы встали дыбом! Чертовски быстро они бросили маркеры сумку и котенка и рванули прочь. Порыв ветра вдруг рванулся у меня из-за спины, поднимая в воздух пыль, листья и мелкие щепочки… Я пробежался несколько шагов, как и обещал, усердно топая, а потом остановился, чтобы отдышаться, и тут же услышал жалобное мяуканье.
Серенький комочек меха нашелся у памятника с двумя ангелами. Я освободил его от веревок и запихал за пазуху, там он малость успокоился и замолчал, только копошился, устраиваясь поудобнее.
Побродив немного по кладбищу, я не нашел ни сатанистов, ни давешнего дядечки. Время поджимало, и я направился домой со странным ощущением сюрреалистичности происходящего.
***
Утром я жарил яичницу, а котенок жевал нарезанную кубиками докторскую колбасу. Телевизор вещал:
- Сотрудниками правоохранительных органов на городском кладбище обнаружены трупы трех неизвестных. Следов насилия на телах не обнаружено, администрация кладбища отказалась давать комментарии по поводу произошедшего. Нам удалось поговорить с дежурившим в ночь сотрудником охраны…
На экране появился совершенно незнакомый помятый мужик с красным лицом алкаша со стажем. Он бормотал что-то о том, что нашли тела возле могилы графа Алентьева, мецената и великого человека, которому наш город должен быть благодарен за процветание в дореволюционные времена.
- По некоторым сведениям, покойные ранее были судимы за вандализм и увлекались оккультизмом… - жизнерадостно вещал диктор.
Котик мяукнул и побежал в коридор. Проследовав за ним, я тут же заметил какой-то предмет, лежащий на полу. Это был давешний хронометр с фосфоресцирующими стрелками! Присмотревшись, я прочел на крышке надпись, выгравированную затейливыми витыми буквами: «Графу П.П. Алентьеву от Е.И.В.».
Решила селянка переложить печку. Наняла мужика. Пришел печник, натаскал кирпичей, глины — все под разговор. Женщина поплакалась: — С мужем развожусь — Почему? — спрашивает печник — пьет? — Нет — отвечает селянка. — Бьет? — Нет-отвечает селянка. — А что? — ХРАПИТ, храпит, сволочь так что стекла дребезжат. В Москву возила, академикам показывала, денег кучу извела-все одно ХРАПИТ. — А спит как? — спрашивает печник. — На спине, как все-отвечает женщина. — Как захрапит, раздвинь ему ноги-советует мужик. На следующий день приходит печник доделывать работу, и встречает его накрытый стол, нарядная хозяйка. — За что, хозяйка?- спрашивает печник-работа-то не сделана. — Пес с ней, с печкой-отвечает женщина — помог твой совет, перестал мой мужик храпеть, как отрезало. Только скажи, как ты, простой печник сумел сообразить то, до чего академики не додумались. Жизнь семейную мою спас, ведь я его, черта, люблю! — Так то академики - отвечает печник - а мы запросто рассуждаем, по печному: НОГИ РАЗДВИНЕШЬ, ЯЙЦА УПАДУТ. ЯЙЦА УПАДУТ, ЗАДНИЦУ ЗАКРОЮТ. ТЯГИ НЕТ, И ХРАПА НЕТ.
пенсионер
пенсионер
гражданин
пенсионер
гражданин
пенсионер
пенсионер
пенсионер
гражданин