Анекдоты и истории

Сердж,
Спасибочки ...ПОРЖАЛ ... (хорошо , дома никого не было) ...
Ну и спасибо "в репу" за поднятие настроения .

Сапасибо, Fogel.

Fogel, про смерть интересно было.
Сердж, старлей тоже порадовал

Русский, французский и китайский лингвисты решили написать имена друг друга, каждый на своём языке.
— Моя фамилия Ге, — сказал француз китайцу.
— В китайском языке два иероглифа Ге, но, к сожалению, ни один из них не подходит для фамилии.
— Почему?
— Потому что один имеет значение «колесо», а другой передает звук, с которым лопается мочевой пузырь осла.
— А что плохого в колесе?
— Мужское имя не может быть круглым. Для твоего имени мы возьмем иероглиф Шэ, означающий «клавиатура», «корнеплод», «страница», а также прилагательное «бесснежный» и дополним его иероглифом Нгу, означающим мужской род. В конце я пишу иероглиф Мо — «девственный».
— Но это, мягко говоря, не совсем…
— Никто не будет считать тебя девственником, просто без иероглифа Мо иероглифы Ше-Нгу означают «сбривающий мамины усы».

— Хорошо, теперь я напишу твое имя.
— Моя фамилия Го.
— Отлично, я начну твою фамилию с буквы G.
— Что означает буква G?
— У нас, европейцев, сами по себе буквы ничего не значат, но чтобы проявить к тебе уважение, я поставлю перед G букву H — во французском она все равно не читается.
— Отлично! Дальше O?
— Нет, чтобы показать, что G — произносится как Г, а не как Х, надо после G поставить букву U, а также H — чтобы показать, что U не читается сама по себе, а только показывает, как правильно читать G, и буквы EY, показывающие, что слово не длинное и скоро закончится.
— Hguhey… дальше O?
— Нет, О во французском произносится как, А или Ё, в зависимости от стоящих по соседству букв, ударения и времени года. Твое чистое О записывается как AUGHT, но слово не может кончаться на T, поэтому я добавлю нечитаемое окончание NGER. Вуаля!

Русский лингвист поставил бокал на стол, взял листочек и написал «Го» и «Ге».
— И всё?
— Да.
Француз с китайцем почесали в затылке.
— Хорошо, а какая у тебя фамилия?
— Щекочихин-Крестовоздвиженский.
…
— А давайте просто выпьем? — первым нашёлся китаец.
Русский кивнул и француз с облегчением поднял тост за шипящие дифтонги.

повеселили))) спасибо за позитив!!!

С такими фобиями ей надо к психиатру...

Один из розыгрышей Богословского описан у Михаила Веллера в сборнике "Легенды Арбата"

В советское время искусство принадлежало народу. И народ его получал.
Власть заботилась о культурном уровне граждан.
И все актеры, певцы, музыканты, поэты и композиторы, танцовщицы и юмористы —
все должны были отработать положенное количество выступлений в провинциях.
Чтоб глубинка тоже приобщалась и росла над собой гармонично.
Существовали утверждённые нормы, даже народный артист СССР и заслуженный композитор не могли избежать своей участи.
Собирались обычно по двое-несколько, чтоб не скучно было, и отрабатывали норму.
Составлялись дружеские тандемы, революционные тройки, ударные бригады и летучие десанты.

Никита Богословский обычно «выезжал на чёс» с композитором Сигизмундом Кацем.
Они жили на одной лестничной площадке, выпивали друг у друга на кухне, и вообще оба были из приличных старорежимных семей.
График поездки сколачивался поплотнее, чтоб уж отпахал три недели — и пару лет свободен.
Репертуар уже изрядно навяз, разнообразить его - смысла нет, все залы разные, им любое в новинку.
Буквально: бренчишь по клавишам, а сам думаешь о своём и считаешь дни до дома.
И вот очередной звёздный вояж подходит к концу. Последний райцентр, по заключительному концерту — и всё.
Настроение типа «дембель неизбежен».

— Слушай, — говорит умный Сигизмунд Кац. — У них тут районный Дворец культуры и кинотеатр.
А давай: ты первое отделение в Доме культуры, а я в кинотеатре,
а в антракте на такси, меняемся, гоним по второму отделению —
и как раз успеваем на московский поезд?
Вообще эта вещь на гастролёрском языке называется «вертушка».
— Гениальная идея! — говорит Никита Богословский. — По два концерта за вечер, и завтра мы дома.
Местные организаторы против такой скоропалительной замены не протестовали.
Афишу в те времена художник домкультуровский переписывал за пятнадцать минут.
А на Богословского всегда больше желающих соберётся, его-то песни все знают.
Тут Кац как бы в нагрузку идёт, второго номера работает. Хотя композитор хороший и человек интересный.
Сбор публики, подъезд, фойе, гул, праздничная одежда — московские композиторы приехали, знаменитости.
Стулья, занавес.
«Нет-нет, — говорит Богословский, — объявлять не надо, мы всегда сами, у нас уже программа сформирована, чтоб не сбиваться».
Свет! аплодисменты! выходит!
Кланяется: правую руку к сердцу — левую к полу.
— Добрый вечер, дорогие друзья. Меня зовут Сигизмунд Кац. Я композитор, — говорит Никита Богословский,
в точности копируя интонации Сигизмунда Каца. А люди с хорошим музыкальным слухом это умеют.
— Сначала, как принято, несколько слов о себе. Я родился ещё до революции, в 1908 году в городе Вене.
О! — внимание в зале: времена железного занавеса, а он в Вене родился, не хухры-мухры.
— Мои родители были там в командировке. А Вена был город музыкальный...
За месяц гастролей они программы друг друга выучили наизусть. И думать не надо —
само на язык выскакивает слово в слово.
И Богословский, копируя позы Каца, с интонациями Каца, точно воспроизводя фразы Каца, чудесно ведёт программу.
— Но чтобы наш разговор был предметнее, что ли, я спою свою песню, которую все вы, наверное, знаете.
Песня военная.
Он садится к роялю, берёт проигрыш и с легкой гнусавостью Каца запевает:
Шумел сурово брянский лес...
Нормально похлопали, поклонился. Телевизора-то не было! В лицо никого не знали! Не киноактеры же!
Богословский продолжает:
— Мне довелось аккомпанировать ещё Маяковскому. Вот как это случилось...
И он нормально гонит всю программу.
— Когда я служил в музыкантском взводе 3-го Московского полка...
И только за кулисами — администратор помощнику: «Всё ты всегда путаешь! — Богословский, Богословский.
Я ж тебе говорил, что это Кац!» —
«А вроде должен был Богословский...» — оправдывается помощник.
Обычный концерт, в меру аплодисментов, такси — и во второе место.
Антракт. Буфет. Обмен впечатлениями. Второе отделение.
Выходит Кац. Если Богословский — маленький весёлый катышек, то Кац —
длинная верста с унылым лицом. Неулыбчивый был человек.
И говорит:
— Добрый вечер, дорогие друзья. Меня зовут Сигизмунд Кац. Я композитор. —
И кланяется, правая рука к сердцу — левая до пола.
В зале происходит недопонимание. Никак недослышали. Настороженность.
Глаза хлопают, и мозги скрипят. Кто-то гмыкает. Кто-то хихикает коротко.
Кто-то совершенно непроизвольно ржёт. Ситуация совершенно необъяснимая.
Хотят поправить Каца, что он, наверное, Богословский?..

— Сначала, как принято, несколько слов о себе, — со знакомыми уже залу от Богословского интонациями говорит Кац.
— Я родился ещё до революции, в городе...
— Вене, — говорит кто-то в зале тихо.
— Вене, — продолжает Кац. — Мои родители были там в командировке.
И тут раздаётся дружный хохот. Эти родители в командировке всех добили.
Хохочут, машут руками и радуются. Командировка понравилась.
Ситуация непонятная. Кац рефлекторно оглядывается: над чем они там смеются?
Сзади ничего нет, но зал закатывается ещё пуще.
Потом зал переводит дыхание, и Кац-2, получив возможность как-то говорить, продолжает:
— А Вена была городом музыкальным...
Остатками мозгов зал попытался понять, что происходит.
Этому счастью трудно было поверить. Это какой-то подарок судьбы.
— Но чтобы наш разговор был предметнее, что ли, я спою свою песню, которую все вы, наверное, знаете...
Он садится к роялю, незаметно проверив застегнутую ширинку, заправленную рубашку и целость брюк в шагу.
Это ему незаметно, а зал стонет от наслаждения.
Но вдруг последнее сомнение и последняя надежда: что он споет?
Шумел сурово брянский лес... — гнусавит прочувственно Кац-2.
В зале кегельбан. Ряды валятся друг на друга и обнимаются, как в день победы.
Иногда несчастный композитор льстиво и растерянно улыбается, пытаясь попасть в резонанс залу и постичь его реакцию,
и это окончательно всех сбивает и добивает.
Кац-2 впадает в ступор. Он борется с дикой, непонятной ситуацией со всем опытом старого артиста.
Он вставляет в этот грохот свое выступление:
— Мне довелось аккомпанировать еще Маяковскому...
Недоуменное мрачное лицо и
точный повтор превращают номер в элитную клоунаду,
взрывную эксцентрику.
— Уа-ха-ха-а!!! — разрывает легкие зал.
Человек устроен так, что хохотать слишком долго он не может.
Опытный печальный Кац-2 ждёт.
Через несколько минут зал успокаивается, всхлипывая и икая.
И Кац, мученик Госфилармонии, обязанный исполнить свой долг художника, композитора, отработать деньги, продолжает:
— Когда я служил в музыкантском взводе 3-го Московского полка...
— Уа-ха-ха-ха!!! — находит в себе силы зал.
Администрация смотрит из-за кулис с безумными лицами. Они в психиатрической лечебнице. Мир сошел с ума.
Кац-2 с заклиненными мозгами впадает в помрачённое упрямство.
Он категорически хочет продавить ситуацию и выступить.
Любое его слово встречает бешеную овацию и взрыв хохота.
«Ой, не могу!» — кричат в зале.
Каждые двадцать секунд, как истребитель в бою, Кац-2 вертит головой, пытаясь засечь причину смеха с любой стороны.
Это ещё больше подстегивает эффект от выступления. Силы зала на исходе.
Наконец он стучит себя кулаком по лбу и вертит пальцем у виска, характеризуя реакцию зала.
Зал может благодарить композитора только слабым взвизгиванием.
Кто хрюкает на вдохе, у кого летит сопля в соседний ряд, кто описался, — люди не владеют собой.
Не выдерживая, необходимо же «спасать ситуацию», администратор выскакивает на сцену и орёт:
— Кто вы, наконец, такой?!
— Меня зовут Сигизмунд Кац. Я композитор... — ставит пластинку с начала Сигизмунд Кац.
Зал при смерти. Паралич. В реанимацию. На искусственное дыхание.
...Никиту Богословского на шесть месяцев исключили из Союза Композиторов. Сигизмунд Кац два года с ним не разговаривал.
И никогда больше не ездил в поездки.

Решила селянка переложить печку. Наняла мужика. Пришел печник, натаскал кирпичей, глины — все под разговор. Женщина поплакалась: — С мужем развожусь — Почему? — спрашивает печник — пьет? — Нет — отвечает селянка. — Бьет? — Нет-отвечает селянка. — А что? — ХРАПИТ, храпит, сволочь так что стекла дребезжат. В Москву возила, академикам показывала, денег кучу извела-все одно ХРАПИТ. — А спит как? — спрашивает печник. — На спине, как все-отвечает женщина. — Как захрапит, раздвинь ему ноги-советует мужик. На следующий день приходит печник доделывать работу, и встречает его накрытый стол, нарядная хозяйка. — За что, хозяйка?- спрашивает печник-работа-то не сделана. — Пес с ней, с печкой-отвечает женщина — помог твой совет, перестал мой мужик храпеть, как отрезало. Только скажи, как ты, простой печник сумел сообразить то, до чего академики не додумались. Жизнь семейную мою спас, ведь я его, черта, люблю! — Так то академики - отвечает печник - а мы запросто рассуждаем, по печному: НОГИ РАЗДВИНЕШЬ, ЯЙЦА УПАДУТ. ЯЙЦА УПАДУТ, ЗАДНИЦУ ЗАКРОЮТ. ТЯГИ НЕТ, И ХРАПА НЕТ.