peachy (29.11.2011, 17:21) писал:AD, ой, мне понравилось! очень. про семимильные шаги... да уж... философский позитив. или же мрачный реализм. в зависимости от угла обзора)
Мне тоже.Остальные стихи хуже. Поглядите,мож что есть еще съедобное. samlib.ru/d/dancpavel
AD, да, остальные хуже. бывает. вот нашла, понравились ее стихи. это - тоже философское)
**** В том Тридевятом, ныне Тридесятом, Плыл облаков сиреневый туман... И душами сияли, аки златом, Прекрасные потомки обезьян. И я их так любила, так любила – Почти что всех, почти что всей душой. А радуга двоилась и рябила И делалась большою-пребольшой... Ведь, как запомнишь – так оно и будет. А станешь проверять – оно уйдёт. Такие удивительные люди... А ведь поганый, в сущности, народ.
Тыкалась туда-сюда, искала где бы можно было это втиснуть..Даже в "Живой уголок" зашла. Но, наверное, это все-таки здесь:
Глашино
На подоконнике фикус, кошачий корм и валокордин. Тот, кто держит более трёх мурчащих, как правило, спит один. Тот, кто носит собакам косточки, сочиняет домики воробьям, От того, как правило, веет горечью неустроенного бабья. Вот у Глаши всё было. Муж, работа, первенец, младший сын. Через сорок лет муж проснулся и просто ушёл босым. Дети в дом приходили с парами «Мама, благословите». Всех размазало, раскромсало по дольчевите. Жизнь показалась ей делом навозного маленького жука. Ну, не искать же за шаг до смерти нового мужика. Как другие во всём этом держатся?! Боже, как? Кто-то тучится, словно дрожжи. Боже, не делай меня одной из седых макак. Не сидеть же на лавочке, не заштопывать дыры карманами. Не называть же детей проститутками, наркоманами. Господи, я поживу ещё, только оставь под ногами твердь. Я посижу тут, понюхаю старость, побегаю в салочки с Леди-Смерть. Глаша шарится по подвалам, в плетёном кошике тащит домой котят. Знакомые спишут на старость, соседи поскалятся и простят. У Глаши в мобильном сплошь номера приютов, ветеринарок, таких же Глаш. Если кто и думает, что обманет смертушку – это блажь. Главное, делать усердный вид, всех хвостатых лечить теплом. Поднимать глаза, причитать: «Поделом мне, Господи, поделом!». Глаша знает, что жизнь – это вот сейчас, это быть на мушке и ждать суда. Глаша всем хвостатым даёт свой адрес, объясняет, мол: «Вам сюда».
Каждый ангел на Небе несёт отчет, каждый должен держать ответ: Скольких спустил на Землю, скольких забрал на Свет. Глаша знает, что на планёрках по пятницам её Ангелу есть, чем крыть. Есть, что ответить на «Почему она всё еще там?», «Кто сливает ей мощь и прыть?» Бог подходит к нему, говорит: - Я считаю, что ей пора уже. Я уверен, старик. А ты? - Нет, Глафиру мою нельзя. У неё коты...
Становясь не моложе, но всё же доверчивей, Сожалея наутро о дозе перчёного, Никогда не ругай этот мир гуттаперчевый, Ни за что не пеняй, горизонт будто чёрн его.
Этот мир нарисован трёхмерными красками на основе основ и микстуре крови зари. И, наверное, кто-то нас смотрит в потасканом с хрипотцоем басов старом стереовизборе.
Когда наступает утро на тонкий лед, его покрывая причудливой сетью трещин, меняются звуки и оживают вещи, и кожа теплей становится под бельем, под шелком и кружевом, в маленьком тайнике, который ладонь накрыла, как мягкий купол... Она собирает сказки, стихи и кукол. А я собираюсь солнцем в ее руке.
Когда наступает утро, среди снегов, в пуховых сугробах, в постельной метели белой я теплым лучом опять проникаю в тело, которое пахнет розовым молоком. Она говорит о песнях и облаках, и пристально смотрит, и замирает рядом... А я выгибаю спину под этим взглядом, чтоб быть ее кошкой и влагу ее лакать.
Когда наступает утро, она встает, скользя босиком, небрежно укрывшись пледом, проходит на кухню, и я отправляюсь следом, чтоб видеть, как день рождается из нее. Посуда звенит, и звон отдается в нас, и я наблюдаю за каждым движеньем легким. И солнце проступает на фотопленке.
Извозчичий двор и встающий из вод В уступах — преступный и пасмурный Тауэр, И звонкость подков, и простуженный звон Вестминстера, глыбы, закутанной в траур.
И тесные улицы; стены, как хмель, Копящие сырость в разросшихся бревнах, Угрюмых, как копоть, и бражных, как эль, Как Лондон, холодных, как поступь, неровных.
Спиралями, мешкотно падает снег. Уже запирали, когда он, обрюзгший, Как сползший набрюшник, пошел в полусне Валить, засыпая уснувшую пустошь.
Оконце и зерна лиловой слюды В свинцовых ободьях.— «Смотря по погоде. А впрочем... А впрочем, заснем на свободе. А впрочем — на бочку! Цирюльник, воды!»
И, бреясь, гогочет, держась за бока, Словам остряка, не уставшего с пира Цедить сквозь приросший мундштук чубука Убийственный вздор. А меж тем у Шекспира Острить пропадает охота. Сонет, Написанный ночью с огнем, без помарок, За дальним столом, где подкисший ранет Ныряет, обнявшись с клешнею омара, Сонет говорит ему: «Я признаю Способности ваши, но, гений и мастер, Сдается ль, как вам, и тому, на краю Бочонка, с намыленной мордой, что мастью Весь в молнию я, то есть выше по касте, Чем люди,— короче, что я обдаю Огнем, как, на нюх мой, зловоньем ваш кнастер?
Простите, отец мой, за мой скептицизм Сыновний, но сэр, но милорд, мы — в трактире. Что мне в вашем круге? Что ваши птенцы Пред плещущей чернью? Мне хочется шири!
Прочтите вот этому. Сэр, почему ж? Во имя всех гильдий и биллей! Пять ярдов — И вы с ним в бильярдной, и там — не пойму, Чем вам не успех популярность в бильярдной?»
— Ему?! Ты сбесился?— И кличет слугу, И, нервно играя малаговой веткой, Считает: полпинты, французский рагу — И в дверь, запустя в приведенье салфеткой.
ПОСЛЕСЛОВЬЕ Нет, не я вам печаль причинил. Я не стоил забвения родины. Это солнце горело на каплях чернил, Как в кистях запыленной смородины.
И в крови моих мыслей и писем Завелась кошениль. Этот пурпур червца от меня независим. Нет, не я вам печаль причинил.
Это вечер из пыли лепился и, пышучи, Целовал вас, задохшися в охре, пыльцой. Это тени вам щупали пульс. Это, вышедши За плетень, вы полям подставляли лицо И пылали, плывя по олифе калиток, Полумраком, золою и маком залитых.
Это - круглое лето, горев в ярлыках По прудам, как багаж солнцепеком заляпанных, Сургучом опечатало грудь бурлака И сожгло ваши платья и шляпы.
Это ваши ресницы слипались от яркости, Это диск одичалый, рога истесав Об ограды, бодаясь, крушил палисад. Это - запад, карбункулом вам в волоса Залетев и гудя, угасал в полчаса, Осыпая багрянец с малины и бархатцев. Нет, не я, это - вы, это ваша краса.
Прошлой ночью визжал, как свинья - Снился самый кошмарный из снов, Будто реинкарнировал я На планете гигантских котов. Родилось нас, по-моему, шесть, Мы орали кровавым клубком, Человечков беспомощных смесь Подхватили железным совком. Грязной лужей мерцала река, Кот огромный у черной воды, Побросал как котят с бережка - Я на волос висел от беды. Так остался последний - один, Меня лапа за шкирку взяла, Слышу голос: "Ну что, поглядим, Выйдет толк из такого орла?"
Тряпкой бросили в темный чулан, Моя мать там рыдала без сил, Кот-хозяин, похоже, был пьян, Остальное я вскоре забыл. Мое детство текло как в бреду, Нас кормили какой-то фигней, Помню, часто блевал я в саду, Утирая слезу пятерней. Я был маленький, годиков пять, Когда жирный обкуренный кот Задавил джипарём мою мать, А меня покалечил, урод! Пару лет я болел и хромал, Бесполезным калекой в быту, А когда всё же на ноги встал - Подарили другому коту.
Его дом был реальной тюрьмой, Он скупал по дешёвке детей, Этот гад торговал шаурмой, А начинку лепил из людей. Я об этом случайно узнал, Когда ночью не спал за тоской, Не забыть мне звериный оскал, И как вздох оборвался людской... Года три я прожил в доме том, И почти уже юношей стал, Но отрезали яйца ножом, Чтобы вес поскорей набирал. Убежал, и скитался два дня, В землю прячась ночами, как крот, Но опять обнаружил меня Очень странный задумчивый кот. Тот котейка был вроде врачом - Местных кошек бесплатно лечил. Перенес меня в теплый свой дом, Там помыл, приласкал, накормил. Оказалось, что врач - педагог, В медучилище учит котят, Когда я по весне занемог, Он в кормушку подсыпал мне яд. Я не сдох, а очнулся в поту, На холодном железном столе, Мне иглой ковыряли во рту, А профессор сказал "сильвупле!" Подошли два в халатах кота, В лапах скальпели, ваты кусок... Я вскочил, и уже без болта Голяком совершил марш-бросок.
Вновь скакал по полям, как козёл, А за мной вся кошачия рать. Вот догнали! Втыкают укол!.. Тут я слышу: "Достал ты орать!..." Ободрал с пьяных глаз пелену - Слава Богу, живой! Это сон?! Зуб даю, не притронусь к вину! Перестану глушить самогон... Я теперь не пинаю кота, Уважаю любое зверьё, Ведь приснилось оно неспроста! У меня на такое чутьё... Все мы твари господней руки, И собаки, и кошки, и люди... Я пойду прикорну, мужики, Или выпьем...Нет, больше не будем!
Отставить иллюзии. Фея в каске. Поскольку для нежности не резон. Ты снова, хороший, в гостях у сказки, укатанный чёртовым колесом. А время не лечится. Время - хроник, которому вынесен приговор. Как_будто_бы_девочка носит броник, читает с айфона до Беговой [не важно - Прилепина или твиттер] и режет цитатами налету. Её наважденья с твоими квиты, кривляясь на графике амплитуд. Она не решила: уйти?/остаться? [Реал с нереалом попробуй, сверь!] Какое блаженное святотатство - любить её осень - из ряда сверх. Какое талантливое кощунство - её без сомнения понимать, когда на прицеле шестого чувства уже назревающая зима. Как_будто_бы_девочка смотрит дальше, туда, где, исполнены женской лжи, рождаются выстрелы.
*** Кто-то носит знания, кто-то - футболки, кто-то носит скрипку в футляре, кто-то - добро и зло, кто-то носит свои слова, ехидны и колки, кто-то - деньги, ценности, фикус, паспорт, весло.
Я несу разные вещи - несуразные вещи.
Например, рюкзак, в котором гуляет ветер, и прекрасную чушь, доступную всем на свете, и еще как снег мерцает под фонарем
(мы такие дурные, что никогда не умрем).
Я иду налегке по трассе, да, и легко мне так - у меня только есть, что коты и теплая комната, в моем термосе чай пахнет медом да имбирем.
гражданин
гражданин
гражданин
гражданин
гражданин
гражданин