В общем, поэзия сейчас непопулярна. Более того, она никогда не была особо популярна...)) Но тем не менее хочу выложить на форум произведения, которые когда-то давно насобирал в сети и познакомить жителей и гостей нашего города с некоторыми современными поэтами (Во как сказал. Нет, на самом деле, просто на душе сегодня гадко, вот и залез в старые "собрания сочиннений", почитал и полегчало, захотелось поделиться позитивом))))
Итак, первый автор - поэт, критик, филолог по образованию, живет в Москве - Евгения Воробьева.
Сборник№1 "Риторика" *** Бей белый мяч ногой, обутой в белый бутс. Не спи, не рассуждай, и пять доступных чувств не мучай, не муштруй, а выпусти на волю. Ты знаешь - мне сия материя чужда. Я не могу воспеть ни лени, ни труда. Мне дела нет до тех, кто бегает по полю, Печет доступный хлеб и подметает двор. Поэт живет в долгу у времени и места. И можно даже так: он выжига и вор. Из печки мировой он похищает тесто, И лепит из него забавные слова. Риторика, мой друг - искусство лгать правдиво. Вот булочка тебе. Закручена на диво. Вот веточка тебе. Она еще жива.
*** Под диктовку писать. Под раздельную внятную речь. Мокрый берег колеблем ударами ветра сырого. Стало мне двадцать шесть. И от времени некуда бечь. И снежинки летают над морем как Божие Слово. Но сквозь черную воду, тугую и скользкую муть Не прорваться ко мне ни ступая ступнями босыми, Ни на лодке плывя под ее парусами косыми, Ни на черном послушном считающем волны дельфине, Ни по холоду воздуха (щеки опутает иней темно - серыми иглами) или еще как-нибудь. Бредит берег забвением. Девочка в козьем платочке Смотрит вдаль. И глаза у нее разбухают как майские почки. И косички ее от воды затвердели соленой. Ей еще предстоит познакомиться с девой Горгоной На задворках забытой, от плесени - темно-зеленой, Старой статуей парка, в который Персей не придет, Глядя в плоскость щита, не обрубит прекрасную шею. Нет, всего лишь весна. Пусть растопит слежавшийся лед. Не мечем, так лучом. И спокойней оно, и вернее.
*** Я царствую, пока душа моя - забота ночным открытым ртом ярится на меня и улыбается стекляшками звеня сторожевых вещей укладывая соты... все это болтовня, пустая болтовня вы просто скажете - падения и взлеты и лестницы чужой считает повороты в веселой панике нарядная родня чьи голоса звучат трагической шарманкой прирученных вещей подручное сырье они запомнили дыхание мое и только зеркало на скудное житье глядит усталой обезьянкой.
*** Светла как беглые тона Из черной певческой гортани она мелькала перед нами и билась полая струна Что умирает отворяясь Затвердевает - и живет Когда замерзшая сырая ночная оторопь поет на хлебе и воде взошедший ощупанный слепым дождем он растворяется и шепчет а мы сидим и вести ждем мы слушаем живую почву и пробуем края Луны мы видим мир со стороны как он растет и тает ночью.
*** Нет мне прощения... Мой черно-белый бред. Лезвие линии. Гравер безумный, слышишь, Зря ты стараешься. Зря мне в затылок дышишь. Сточится лезвие. Только прощенья - нет. Только оставленный свет высоко в окне Словно отравленный воздух под ребра мне. Словно сочащийся сладостью виноград Каплют миры сквозь прорехи в дырявой крыше, Я поднимаю ладони, чтоб стать повыше. Я поднимаю ладони. Миры летят. Мутные жгучие звучные их тела В млечной испарине звездных пылинок тают. Осенью птицы собьются в большие стаи В небе, исклеванном взглядами добела. осенью будет пейзаж застывать, звенеть, вдруг очутившись под белой холодной чашкой Но искрошит ее черная злая медь, в скляночку хрупкую врезавшись нотой тяжкой Как бы отсюда дать деру, пока тепло? Ветром напугано, время в своих прорехах Дудочку прячет простую и копит эхо Чтобы ответствовать звуку, зиме назло. Значит, звучи, пока можешь. Пока - живой. Нам все равно не дойти до тепла и сини. Если тебе повезет, то на мокрой глине Легкой неровностью скажется голос твой.
*** Самому себе не давал прохода. И за это был нелюбим богами. В оный день, числа, надцатого года Захотел попить чаю с пирогами. Но природа - нет, не со зла, случайно, Потому что книга упала на пол, Иссушила хлеб, распаяла чайник, И как сирота наш герой заплакал. Бедный человек! Пасынок природы! Мирозданья враг! Выкидыш эфира! Кушай черствый хлеб, пей сырую воду Все равно -червяк - не уйдешь от мира. Ты захочешь спать - не ищи ночлега. Звездная труха сыплется на кумпол. Тот кто убежал никогда не думал что бывает кровь холоднее снега.
*** Легко в пустом садке. И в воздухе сплошном. И в пыльном уголке сентиментальной сени. Тогда, пожалуй, да. Тогда таки начнем. Начнем писать тогда вступление к поэме. Ведь главное - начать. А вовсе не сюжет. Слова бы были. Да. А денотат найдется. Представь такую вещь. Жил-был один поэт. Сидел, стихи писал. А кушать очень хоцца. Но, в вечной кабале у собственных идей, Как доблестный Эней на острове Дидоны, Он не служил нигде и кушал макароны, Пил чай, курил "Дымок" и злился на людей. Искусство ведь, оно бежит из царства целей. Ты пользы в нем не зришь... Толпа, et cetera. Но если у тебя семь пятниц на неделе, от рыбки золотой и то не жди добра.
Все это чепуха. Мораль. Мораль. И только ? Советский фельетон и русский постмодерн. Но что же делать, ась ? Неужто лунной долькой В бокале де бургонь приманивать Камен...
И шелестеть листвой над опустевшим садом, И пузыри пускать над выжженной землей. И рвать безвременник на клумбе восковой Немой пророчице в награду. Конечно, нет. Или конечно - да. В снегу деревья спят, как пьедесталы статуй. В лесу крестьянин спит, накрывшись теплой хатой. Поэт не спит. Один. Встречает холода. Он сочиняет сны. Их может видеть каждый. Их видит весь народ. Рабочий и банкир. И дворник на тахте, во сне страдая жаждой. Их смотрит, матерясь, суровый бригадир. Пусть люди мне твердят, что автор умер. Враки. Он из окна глядит на спящий окоем. И на пустой дисплей набрасывает знаки, Он жив. Но только мы его не узнаем.
Есть еще сборник №2 "Пустым вещам" - заинтересует, пишите, выложу.
Родился 28 августа 1972 года в г. Новоалтайске Алтайского края. В 1989-90 учился в Новосибирском электротехническом институте. С 1992 года живет в Москве. Закончил философский факультет МГУ. Стихи пишет с 1994 года.
МУСУЛЬМАНИН "Он мусульманин по составу крови". Из одного разговора
Когда дед мой с семейством и скарбом пришел с Востока, лишь калека, кряхтя, удивился: "Да что ж вас столько понаехало-то? Саранчой наводнили город!" Дед пригладил рукав и ответил калеке: "Голод".
Что ж, живи он сейчас, мы бы с ним на скамейку сели б. Он стянул бы чалму, почесал бы свой лысый череп, посмотрел бы на дом, на деревья, на туч рванину, поиграл бы бровями и гаркнул: "Не ешь свинину!"
Был бы этой свининой совет его ограничен. Он бы встал и ушел, непонятен, но органичен в своей злобе угрюмой, припадая в ходьбе на больную голень. Я сидел бы и думал: "Так это и есть мой корень?"...
Шесть утра. За окном одиноко скрипит телега. Задыхаются ветви деревьев в объятьях снега. Я не Джон, не Артур, и жена моя не миледи. И живу я в краю, где под снегом храпят медведи.
После литра болгарской бурды в голове солянка. Ну, а что, если вправду судьба моя - мусульманка? Вот возьмет сейчас, боже, и глянет из-под хиджаба ее потная рожа - страшней, чем грудная жаба.
"Нет для смертного трудных дел!", - так писал Гораций, но свирепого гунна не примет семейство граций. Твердо знаю лишь, что помру. Никуда не денусь. Упаду на траву и в кафтан из земли оденусь.
Что натянут на желтое тело мне клиф и брюки, что на тощую грудь мне положат худые руки. Что лежать я в гробу буду чинно, спокойно, прямо. И поправит мне челку на лбу пожелтевшем мама.
Я отчалю туда, где ступням не нужна опора. И приятель-насмешник не вложит мне в рот обола. И по мраку вокруг я пойму, что судьба - индейка, что байде про Харона хароший цэна - копейка.
Если ж нет, я пешком перейду через эту жижу, и в долине холодной умерших богов увижу...
Там лежит Аполлон, как дурак, прозевавший звуки, с посиневшим лицом, беззащитно раскинув руки. Рядом с ним - Купидон. А поодаль - Приап с весталкой, не успевший ее осчастливить хорошей палкой.
Крест, распиленный на дрова. Рядом с ним - осина, на которой болтался мудак, что стучал на Сына, на которой он долго кончался с хрипатым плачем и с торчащей из зада кишкой, как с хвостом собачьим.
Здесь Эвтерпа и Клио, там Гера, а тут - Фемида, начиненная, словно горохом, свинцом шахида. Там Хиронова туша, а рядом Геракл притерся в виде голого, безголового полу-торса.
Я усядусь на камень. Все тихо, не слышно птички. Зарифмую все это по скверной своей привычке. А потом, побродив меж тел, натерпевшись страху, упаду на карачки и крикну: "Хвала Аллаху!"
В КАВКАЗСКОМ РЕСТОРАНЕ
Все просто, обстановка без затей. Столы да стулья - вот и все убранство. В углу джигиты пьют вино за тень того, кто занимал собой пространство умов уже так много лет назад, что кажется нелепым совпаденьем тот факт, что старики еще дрожат, напуганные этим сновиденьем.
Смех девушек. Шум моря. Щебет птиц. Короны пальм, насаженные густо. По вечерам здесь танцы и стриптиз. А днем, в жару, прохладно здесь и пусто. На старых балках - потемневший лак. Официанты на балконе встали и курят. И густеет полумрак над столиком, где кушал водку Сталин.
Прохладный бриз доносит детский плач. Официанты косятся украдкой: сидит и пьет. И вовсе не палач - бренд-менеджер с бульдожьей, мертвой хваткой. Он переводит взгляд на потолок и хмурит бровь - от сдержанного жеста по спинам пробегает холодок. Но молвит он: "Мы все - не совершенство". И все кивают. Да, о чем тут речь! Баран был туп, зато шашлык отличен! Что ж до голов, безвинно снятых с плеч, - реестр неточен и преувеличен.
Грузин, он любит потчевать гостей вином и мясом, сам простой, как птица ворона (и от мозга до костей всех сложных тут же тянет упроститься), он щурит веки и глядит окрест, глаза его пусты, как дула ружьи. Он знает: Бога нет, а если есть - то, как лакей, приятен и услужлив.
Он достает кисет и отдает распоряженье: "Позовите Любку Орлову. Пусть она того... споет". Пока зовут, раскуривает трубку. Потом сидит, качая головой, над трубкой мрачно шевеля усами, всегда один, как дух полуживой, слепыми окруженный мертвецами.
САХАЛИН
Когда станет у сахара привкус пермяцкой соли, когда лица знакомых на веках натрут мозоли, ты с надеждой в края чужие летишь, как птица. А приедешь - и взгляду не за что зацепиться. Как твердил мне один педрила на Сахалине, "Жизнь ужасно, ужасно прекрасна! Была и ныне". Недобитый осколок эпохи, плебей на тризне, с заспиртованной, словно уродец музейный, жизнью. Он опухшим лицом прислонялся к оконной раме и часами глядел во двор. В православном храме пропадал по полдня (выгоняли его пинками), возвращался оттуда с пылающими щеками... Я приехал в тот город внезапно, презрев оседлость. Мой клиент был не Ирод, не Сталин, а просто серость. Он водярой и джином накачивался к обеду. Он пугался всего, и я сделал ему победу. Глупо жаловаться... Если честно, там было круто. Я бутылку хорошего виски привез оттуда, пару тысяч, брезгливость к миру, к его покрою, и стеклянные банки с блестящей, как кровь, икрою.
ЧЕРНО-БЕЛОЕ
Ветер дует в окно - и волос твой улетает. Жизнь тебя и меня переезжает рессорным колесом. Белое мороженое тает и, впитываясь в песок, делает его черным.
Сесть бы за стол, наметить вехи, разобраться, бумагу мыслями вороша, в жизни. Но тянет сомкнуть поплотнее веки. Чем обильнее слезы, тем чернее душа.
Девушка на балконе надевает свитер. Белка новый орешек прячет в свое дупло. Так и закрытые веки легко обдувает ветер, оставляя нетронутым их внутреннее тепло.
Будто тебя здесь нет... В опустевшем доме вещи лежат на полках бессмысленно, словно в коме. Странные, словно рыбы, отдыхающие на суше. Вещи - тела пространства, а мы - их души...
Ветер доносит с площади звуки марша. Там поздравляют кого-то, играют туш. Лица людей на экране - комочки серого фарша. И телевизор мерцает, как пожиратель душ.
ТРИДЦАТЬ СЕРЕБРЕННИКОВ
Торговцы ушли. Фарисеи закрыли скрижали. Погонщики мулам измученным дали овса. В окошке дремала луна, и монеты лежали на грязном полу синагоги созвездием Пса.
Не зная иного, во мрак погружались трущобы. Над городом сонно качались скопленья планет. И только горшечник не спал, всё мечтал: "Хорошо бы кому-нибудь поле продать. Хоть за пару монет".
А в храме мужи совещались: мол, кровью и болью помечены тридцать монет, их нельзя применить на дело благое. Но есть у горшечника поле. Мы купим его, чтобы странников там хоронить.
И - сделано. Годы промчались, и боль стала глуше, весь мир проклинает Иуду. Его не клянут лишь мертвый горшечник и те - беспризорные - души, нашедшие в поле за домом последний приют.
* * *
Пустой, безлюдный зал нам всем не по нутру. Но сцену занесет подобием пороши. Мы отыграем роль, и на сквозном ветру захлопают венков холодные ладоши.
При мысли о венках испытываешь дрожь. Но, избежав искус никчемных сантиментов, ты знаешь про себя: не так уж ты хорош, чтоб верить в долгий путь и ждать аплодисментов.
*** Пустым вещам, в которых изнутри лишь кислород, неплотным, ломким, хрупким, им более всего теперь везет, как мелким - вроде куклы, так и крупным. Полощется на слюдяном ветру твоя душа, презренная тряпица. Мы все, вернее, я ... когда умру... В морщинистых руках мелькает спица. Когда умру, мне будет все равно... Игрушечной лошадке снятся дети. Они играют с банкой жестяной. Блестящей дребезжалкою пустой, И пустота под маленькой рукой смягчается, становится ручной. Но будущее расставляет сети. Когда она взбунтуется внутри. Возьмет свое. Заполонит хозяев. Лошадка спит. И видит пузыри. И время спит, беззубый рот раззявив, в ее утробе. Двери отвори. Войди обратно в детскую пустую. Там ждут тебя. Там телефон кукует. Войди туда и крикни - отомри. *** На часах укроп сушеный.... где мой ряженый-суженый Раздается тихий плеск Это дождь ума лишенный Сам себя на завтрак ест это день новорожденный льется с улицы в подъезд.... и кричит уа уа а ему в ответ- сова а сове в ответ - ворона где у солнышка корона там у деточки - слова. *** Ничего не осталось. Ни "для" ни "без".... И предложный падеж как усталый вол... Если солнце спускалось к тебе с небес, то его наверное изобрел тот которой сидит завсегда в ручье тот который глядится тебе в глаза и в сочельник свистулька свистит в ключе, без которого нету ни "из" ни "за". *** Мне, может быть, дано иное, попроще семечек в кульке, лицо, которое со мною как лучший друг, накоротке, которое пришло оттуда, из черно-белого "давно", где старая гремит посуда и воздух ломится в окно, где после утренней прогулки, заемной свежестью дыша, старушка входит не спеша, где ожиданье вкусной булки... Как водится, меня там нет... Но флейты вкус солоноватый, но листик, в клеточку, помятый... но лампочки колючий свет... *** Я скоро, видимо, воскресну. Не знаю, в качестве кого. Одна насупленная местность вокруг. И больше ничего. И ходит синяя такая в кустах изменчивая тень. Я начинаю этот день и о себе совсем не знаю. Потерянных в траве вещей - что ягод на лесных полянах. И марш на дальних фортепьянах гремит костями как Кощей. Какого черта я живу... Тоска такая, что подвинься... Упрячься где-нибудь во рву... Нахлынь, отринь и в бездну кинься... Под корень старыя сосны, в дупло могучей древней ели... Чтобы вокруг клубились сны, и насекомые скрипели крылом с наружной стороны. *** Потом придут филологи. Они откроют пожелтевшие тетрадки... И вот мое бессмертие! А птицы все будут свиристеть и шелестеть какими - то там перышками... Здравствуй, потомство незнакомое мое! На крыльях упомянутых тетрадок когда-нибудь я в небо улечу. Когда-нибудь ... А может быть и выше. Туда, где ненаписанные тексты витают словно облачные массы, и сладкие, как сахарная вата, игрушечные ангелы парят... Игрушечные райские подобья земных детей, вкусивших притяженья... Изведавших тяжелую работу - на шарике крутящемся стоять. И в твердом теле прятать мягкий воздух, И я прощу. Или меня простят... Но нет прощенья на таких высотах, где ангелы шумят как пчелы в сотах, бумажными воскрыльями шумят.
В другом краю, коленопреклоненном, на берегу реки стоящем смирно, где нет меня, где есть другие люди, где сожжена печальная богиня, все тот же храм свою вздымает шапку, все та же шьет проворная иголка. Все тот же иней покрывает мрамор, все тот же всадник едет прямо в воду. Там жил поэт в кирпичном красном доме. Он умер - но совсем в другой юдоли... Теперь там можно встретить Очевидца. Когда-то, мальчик, ныне же - папаша, он приносил поэту папиросы. Он покупал ему и хлеб насущный, и даже водку. Ныне же бесплатно рассказывает все об этом деле. Он сохранил случайно пять копеек, которые, вознагражденья ради, вручил ему поэт... В пустой щели, в пространстве, не согретом теплым взглядом, я остаюсь и пребываю вечно. Я просто жду, когда оно наступит, то чистое разборчивое время, где речи будут, внятны и покойны, как милостыня в шапку инвалида, как капли с замерзающей сосульки, как злые почерневшие минуты ночного ожиданья у окошка, стекать в песок с натруженного неба. А мы, немые, примем на ладони их внятные звучащие тела. *** Ветер
Когда дрожат ночные блики под листья прячутся улитки и к подоконнику прилипли кусочки шоколадной плитки выходит ветер погулять....
когда чернеют волны пруда когда суров сидящий Будда когда на кухне без причины гремит немытая посуда выходит ветер погулять
когда садится пыль на люстру и всем элементарно грустно когда единственный мужчина без наслажденья ест капусту выходит ветер погулять
когда сознание мутится и понимает все буквально когда тебе ночами снится твоя же собственная спальня выходит ветер погулять
и наконец когда Помпеи в горячей лаве утопают когда дареные лилеи в стеклянной банке засыхают когда приходит на подмогу косматая чужая рать и ребятишкам выбегать не разрешают на дорогу выходит ветер погулять
выходит ветер погулять..... *** Это - ты ? Скажи мне, не молчи... Или ты опять забыл ключи? Или ты не знаешь, как войти... Просто сосчитай до десяти... Просто жди меня, и я приду... Просто яблок нет у нас в саду... Если я просплю, придет рассвет... Наступлю на твой засохший след. Нас тут двое... Только ты да я. Ты да я плюс белая скамья. Ты да я плюс мокрая трава. Плюс помножим это все на два. Я забыла, кто из нас душа. Ходит ветер листьями шурша. Бестелесен он и одинок. Ты ведь знаешь, это наш сынок. Это наш невоплощенный сон. Позабудь его, и ты спасен. И тогда входи, танцуй, играй... в этот Богом позабытый рай. *** Кроме того, повторяю, цветы, высохшие цветы, выращенные рукою доброй хозяйки - нет, не доброй... Она выращивает цветы, не из желания угодить природе...Не из -даже- стремления наблюдать как постепенно, робко, молчаливо зреет красота внутри бутона... Пусть этим занимаются другие...Ей не до того... Ей не до рассуждений... Она занята... она выращивает цветы...Так нужно... Это ее обязанность... Потому что она хозяйка... Она каждый день должна делать все, что она должна делать каждый день....И никакие разговоры о красоте не заставят ее перестать ...Осенью цветы увядают, и к ним, наконец, могут прикоснуться посторонние руки... Я, например, отрываю от какого-то высокого зонтичного бурое крошащиеся соцветие и, отшелушив его в горсти, пускаю по ветру....Никакая хозяйка не станет мне в этом препятствовать *** У мамы - мыло. Мама раму мыла. У Мары кукла. Мара куклу била. Косноязычье научило чтенью. Повадка птичья, чуждая терпенью. Стирали тряпкой белое на черном, склевали птицы черное на белом. И нам осталось говорить о вздорном Шершавым языком окаменелым. Спасенья нет. И стыдно повторяться. Стекает речь, сладка и ядовита. Почти мычанье, сумма вариаций Исчезнувшего напрочь алфавита. *** какая-то ерунда… хочу на волю отсюда или сюда лишь бы куда-то на мостовых слюда и кучки соли каждый четвертый рыжий или горбатый я прохожу вперед сквозь силуэты черных пустых домов в Замоскворечье справа течет Нева в сумке - билеты поезд позавчера с видом на встречный я попадаю в плен стен и обоев я потеряла дом внешность и имя надо глядеть прямо перед собою купол наполнен светом как млеком вымя
Валентина Ботева Родилась в России. Живет на Украине. По образованию химик. Работает перподавателем химии.
* * *
Страшен август, имперский месяц, Лето, брошенное в костер. С неба спущено столько лестниц, Что Иакову до сих пор Не найти ту одну. Но взглядом Все ступеньки пересчитав, По касанью поймешь, кто рядом, По наполненности октав Догадаешься - кто с тобою В молчаливый вступает спор. Все, сдаюсь! - лишь Твоей рабою Я согласна быть с этих пор.
РЕКИ
Лучше быть несчастной, чем никакой. Лучше - по горлу, чем просто сойти на нет. Чем нас уносит? - Гераклитовой ли рекой Или теченьем крови - стеченьем бед?
Знаю, теперь мне прежней никак не стать, Как не вернуться тому золотому дню. Старые письма, что ли, перелистать, Но все остывает - поэтому не храню.
Бумажный кораблик, черной Леты волна, И никуда не деться от этих рек - Кто верит словам, тому отольют сполна Соленой водички, брызжущей из-под век.
Но реки текут. Бывает, текут вспять. Слезы смахни - и снова кораблик готовь. Есть все-таки то, чего нам не потерять. Слово есть Бог. А Бог, говорят, любовь...
ТАМ
Там воздух повторяет очертанья холмов волшебных и седых олив, нет ничего в его прозрачной тайне, чего не знал бы утренний прилив, еще не позабывший отраженья колючих звезд и огненных планет. Бог Гераклита - вечное движенье, и может быть, другого Бога нет. И может быть, другого нам не надо, как этим очарованным холмам, где дозревают гроздья винограда, где плеск олив над вечным морем. Там...
* * *
Художник нам изобразил Селенье N, машину ЗИЛ, Она буксует в черноземе, И рык стоит среди равнин, И ничего не слышно кроме, И чернозем как пластилин.
В кювете рыжие бурьяны, Разнообразный прах жилья - Бутылки, смятые стаканы, Ведро без дна, без брюк карманы, Остатки пригоревшей манны... Все это родина моя.
В селенье N одна дорога, А по бокам - селенье N, Сейчас опять здесь верят в Бога И ждут, как прежде, перемен. Все меньше места на погосте, Все больше замков на грязи...
Зачем же ты приехал в гости, Зачем ты нам изобразил...
ГАРМОНИЯ (считалочка)
Вот выходит ангел мрака, Перед ним бежит собака, Это черный-черный пудель, Следом кто-то на верблюде - И в угольное ушко.
Время белым порошком Засыпает, засыпая. Девочка идет слепая. Чтобы девочка прозрела, К ней выходит ангел белый.
Наступает чье-то счастье На запятки и запястья. Неба нет, осталась терра. Тут выходит ангел серый
* * *
Осенью время чем дальше, тем центробежней, Хронос хрустит охрой, как скорлупою Выеденных яиц. Улыбаясь прежней Вечной любви, думаешь - бог с тобою.
Мальчик крылатый, наши сердца - скворешни, Если пустеют - что тут возьмешь стрельбою? Кто-нибудь их заселит порою вешней, Чтобы пропеть про зеленое-голубое.
Ну а теперь здесь осень. Сырой валежник. Ветер, обученный свисту да и разбою, То, что стремилось к центру, все центробежней, И небо, как стрелы, свинцовое и тупое.
* * *
Я уже долго живу и не верю в души, Тем более в их единство. На амальгаме, Как и в хрусталике, - губы, носы и уши, А все, что за ними, мы сочинили сами,
Каждый во что горазд. А душа - всего лишь Поле, что возникает по ходу крови, Вроде магнитного... Так отчего ж ты ноешь, Поле мое, с зернами наготове...
Вот уж ноябрь. Гормон, потерявший резвость, Тихо тоскует в самой последней клетке. Поле свое перейдя, обретаешь трезвость, Словно ворона на этой безлистой ветке. * * *
В эти окна и глаза бы не глядели. Прости, осень, ты ни в чем не виновата. До апреля проваляться бы в постели, Заварив себе побольше чаю с мятой. И гербарий этот пить, задернув шторы. Холод бродит по неубранной квартире. На балконе дозревают помидоры... А не сделать ли сегодня харакири?
* * *
О чем мне горевать? - о прошлогоднем снеге ль, О том, что за спиной ни крыльев, не стены... Все это ерунда. Гляди - Мужицкий Брейгель Проходит в стороне, рисуя наши сны.
Опущены поля широкополой шляпы, Трепещет на ветру, как бабочка, блокнот. Сейчас он на корабль поднимется по трапу, И знает лишь Господь, куда он заплывет.
На свадьбу, на войну? - иль к черно-белой птице, Где потемневший брус, пеньковая петля... Понять бы, для чего мараем мы страницы, Понять бы, для чего вращается земля. * * * Exegi monumentum...
Я тоже памятник хочу! Вдруг захотела... Подобно летнему лучу Растает тело, Поэтому прошу - друзья, Мне очень надо, Без памятника мне нельзя... В ночь снегопада Слепите памятник мне, чтоб Всяк молвил - "Ловко! Такой же стан, такой же лоб И нос морковкой..."
После последнего стиха не удержусь и улыбнусь :good: Источник - www.netslova.ru
Родился в Харькове в 1955г. Окончил русское отделение филфака МГУ.
ИЗ ХАРЬКОВА - С ЛЮБОВЬЮ
С хулиганистыми малышами, В городишке, почти миллионном, Полируя Сумскую, - клешами, Что выкраивал Эдик Лимонов, - Был я - юным, а значит, - хорошим, (Пять - по пению и - по рус. литу.) ...Ливерпульским плюгавым гаврошем Я кадрил центровую лолиту.
И казалась мне трёха в кармане Крейзанутым сокровищем Креза... Если "You never give me your money", То, хотя бы, - давай "Сome together"... И крем-соды шипучая пенка (Два - с тройным! Озорно - и резонно.) Увлекала нас - к саду Шевченко... ...Ах, какие там были газоны!..
Под покровом природы счастливой Совершалось - эдемской пропиской - Единенье - девчонки сопливой И мальчишки с торчащей пипиской... ...И, - всё та же природа, - в итоге Нам даров отвалила, - по-царски: Мы, бессмертны как юные боги, Шли по Рымарской, - вниз, - до Кацарской...
...Непохожи на прочих - в начале, Вы - и миру - не стали своими, Дорогие мои харьковчане, Хоть в Москве, хоть в Иерусалиме... ...Ну, а я, удивляясь порою Долгой жизни, - прекрасной и странной, - Не спешу - расставаться с землёю Нэзалэжной, но - обетованной... *** ПОДМОСКОВНЫЕ ВЕЧЕРА
В мутноватом отстое похмельного дня Я бы сменщиц твоих, дорогая, С электричкой сравнил - лишь уходит одна, Неизбежно - приходит другая.
С диким воем и рёвом - зовут за собой... Вслед - рукой помашу им - "счастливо!", Чтобы в кротком Загорске, с больной головой, Изучать жигулёвское пиво.
Покемарю, уткнувшись в колени твои, И воскресну - легко и беспечно... ...И смолистые шпалы в ознобе хвои Убеждают, что жизнь - бесконечна...
Я стою на перроне, не силах уйти: Обступили - друзья и соседи... ...И Великий Диспетчер - разводит пути, Улыбаясь неспешной беседе... *** ЧАСТНЫЕ УРОКИ
Бесконечного лета - в начале, Завершает уроки свои Выпускник факультета печали С золотой медалисткой любви.
Их продолжить, - казалось, - не поздно, Но - в спираль обращается круг: Аспирант, волевой и серьёзный, Угодил - в кандидаты разлук.
Ни карьеры, ни славы, ни денег, Лишь бы там, - за последней чертой, - Повстречался - тоски академик С ученицей своей золотой. ***
ARS REGIA
Озноб свободы, - а не сласти власти, - Нам позднее признанье принесло... Любезный брат, чернорабочий Мастер, Благословенно наше ремесло!
В родстве с неторопливыми веками, Преобразуя в золото свинец, Ты сам себе - и каменщик, и камень, Творение Господне - и творец.
Трудов - вседневных - светлая основа Сближает, - на последнем этаже, - Звучание утраченного слова И графику небесных чертежей.
Дорога к Храму, - долгая дорога, - Смиряет ученический азарт... И, - с наших лиц, - взыскующе и строго, - Глядят Хирама вечные глаза.
02.03.2003. Киев. ***
ПОСТСКРИПТУМ (После написанного)
Как отвес, поперечен - плоским земным основам, Между двух огней, в их участии половинном, Я живу, искровой зазор - между телом - и Словом, Самозванный провайдер между Отцом и Сыном...
Самиздатовский тощий сборник, - в шкафу мировых поэзий, - В упокой упакует - земную мою истому, Умолчав - о свойствах небезопасных лезвий: Перечёркивать вены - червоным - по голубому...
Уходя, выключаю свет, сразу - во всей вселенной. Иногда возвращаюсь, чаще - вином и хлебом, Ради - девочки вечной, пресветлой и неизменной, На живую нитку - сшивающей - бездну с небом... ***
МИР БЕЗ МЕНЯ
"...и на глазах прокладывает русло прекрасный новый мир уже без нас" Алексей Петрович Цветков
Невпихуемый - в Харьков ли, Киев ли, От бессмертия навеселе, Как Евгений Борисович Иевлев Я воскрес в поднебесном селе,
Где, в гордыне своей недоверчивой, Одинокой слезы солоней, Через трещинки зрелого вечера Невозможный сквозит соловей.
И едва догорит бриллиантовый Переполненный звёздами пруд, Про меня деревенские ангелы Деревянные песни поют.
Здесь невенчанной беглой невестою, В сумасбродной свободе своей, Голубою побелкой небесною Мне забрызгала стёкла сирень.
Немотой, прокалённою дочерна, Затыкая прорехи в груди, Бормочу: беспризорная доченька, Что ж дрожишь у дверей? Заходи...
.................................................
...Но когда втихаря настрадаемся По своей непроглядной судьбе По чугунным листам Нострадамуса Ни черта не прознав о себе,
За последней межою распаханной, Запоздавшей надеждой маня, Вспыхнет - обетованный, распахнутый, Ослепительный мир - без меня.
Давно не видел ничего стоящего... Сплошные невообразимо-длинно-унылые абракадабры из метафор которые после первых строчек превращаются к кашу вылетающую из головы, или простые повторения звуков претендующие на надрыв иил показательно ни на что не претендующие...( И тут раз - целый МИР! Мир Максима Бородина. Очень веселый и по человечески красивый мир) http://netslova.ru/borodin/
Дмитрий Воденников очень впечатлил. Посмотрела с ним "Школу злословия" - мимо таких стихов не смогла пройти.
СТИХИ О СОБАКЕ
когда сижу за работой у компьютера, а собака лежит на коленях — иногда не глядя поднимаю ее под передние лапы, прижимаю к себе, говорю ей: Дура ты, дура. а сейчас, не отрывая глаз от экрана, — машинально снова поднял ее, прижал, говорю ей: Дура ты, дура, — потом посмотрел: а на уровне лица ее хвост и попа (видимо, лежала наоборот), и ведь даже не пикнет. Висит вниз головой.
вот так и нас бог поднимет непонятно за что
Я называю свою течную суку — то мальчиком, то котенком, наверное, ей неприятно, но это уже неважно: ей будет одиннадцать лет, а мне будет — 48, когда я останусь жить, а собака умрет (однажды).
Но пока ты еще жива и у тебя — первая в жизни течка, я хожу за тобой с белой наволочкой — и везде, где успел, подстилаю. А между прочим, собачья кровь — сначала мелкая, будто сечка, а потом — виноград раздавленный, темно-красная и густая.
… К слову сказать, этот ужас мужчины перед женской регулой, слабостью — и всеми кровными их делами очень забавно выглядит: я ношу ее, суку бедную, словно подбитого лебедя, под Аустерлицем раненного … А она свесив голову, смотрит мне на ботинки, лживая, глупая, черная и почему-то сама растерянная. — Ну что, — говорю, — котенок? долго манипулировать собираешься? пачкать мне джинсы уличные, пятнать мне стихотворение — этой своей идиотской железной жертвенной кровью? — Собака вздыхает тяжко и я уже — капитулировал.
Потому что я сам считаю ее — своей последней любовью.
Ну а последняя любовь — она ведь всегда такая. Однажды она спала (трех месяцев с чем-то от роду) и вдруг завыла, затявкала, как будто бы догоняя небесного сенбернара, огромного, будто облако.
А я подумал, что вот — рассыпется в пыль собачка, но никогда не сможет мне рассказать, какая была у них там, в небесах, — веселая быстрая скачка и чего она так завыла, в небесах его догоняя.
Но всё, что человек бормочет, видит во снах, поёт — всё он потом пересказывает — в словах, принятых к употреблению. Так средневековой монахине являлся слепящий Тот в средневековой рубашке, а не голенький, как растение.
Поэтому утром — сегодня — выпал твой первый снег, и я сказал тебе: Мальчик, пойдем погуляем. Но мальчику больно смотреть на весь этот белый свет. И ты побежала за мной. Черная, как запятая.
— Вообще-то я зову ее Чуней, но по пачпорту она — Жозефина (родители ее — Лайма Даксхунд и Тауро Браун из Зеленого Города), поэтому я часто ей говорю: Жозефина Тауровна, зачем ты нассала в прихожей, и как это всё называется?
… Если честно, все смерти, чужие болезни, проводы меня уже сильно достали — я чувствую себя исчервлённым. Поэтому я собираюсь жить с Жозефиной Тауровной, с Чуней Петровной в зеленом заснеженном городе, медленном как снеготаянье.
А когда настоящая смерть, как ветер, за ней придет, и на большую просушку возьмет — как маленькую игрушку: глупое тельце её, прохладные длинные уши, трусливое сердце и голый горячий живот —
тогда — я лягу спать (впервые не с тобой) и вдруг приснится мне: пустынная дорога, собачий лай и одинокий вой — и хитрая большая морда бога, как сенбернар, склонится надо мной.
гражданин
гражданин
гражданин